— Догнала, дикоплешая, — выругался каюр. Снег был рыхл и глубок. Каюры и пассажиры шли, держась за нарту, но собаки часто останавливались и ложились, их поднимали ударами бича. Часа через два изнурительного пути Ваня Кур-кутский сказал:
— Оннак, мольч, станем… Все равно никакой езды! Мука одна.
Поставили палатку, а собак расположили кругом, чтобы было теплее. Берзин заметил: при сильном ветре становилось ощутимо теплее. Но вместе с теплом приходила сырость. Больше всего мокли рукавицы.
Сидя у горящего примуса, при свете стеариновой свечки, Берзин записывал события прошедших дней в походный дневник.
За стенами палатки каюры кормили собак, и сквозь вой ветра до слуха сидящих в палатке иногда доносились обрывки речи, рычание дерущихся из-за юколы собак.
За чаепитием разговорились. Один из каюров, Анемподист Парфентьев, вдруг обратился к Бер- зину:
— Пошто на тебя Биссекер суп имеет?
— Какой суп? — не понял Берзин.
— Слость и гнев, — пояснил Парфентьев. — Прямо трясся, когда говорил, чтобы бросить вас в пургу. Так прямо и сказал — как пурга дунет, оставьте их в палатке подальше от Анадыря. Пусть дохнут мерзляками. И посулил, агды воз-вернемся без вас, щедро наградить…
— Ну, а что же не уезжаете? — спокойно спросил Берзин.
— Как можно! — Парфентьев рассердился даже. — Вы же люди, хоть и большаки!
— Товарищ Парфентьев, нет у тебя еще классового сознания, — сказал ему Берзин.
— Нету, — согласился Парфентьев. — Бессекерский и торговцы всегда будут иметь зуб на большевиков, потому что мы отобрали у них богатства и передали народу.
— Не усе, — перебил Парфентьев.
— Что не усе? — спросил Берзин.
— Усе в складах осталось, оннак… Думали, ожидали — раздача будет… Всем поровну, а ничего нету.
— Никакой раздачи не будет! — решительно ответил Берзин. — Все средства производства — сети, невода, катера, кунгасы — переходят в общественное пользование… И строго будет соблюдаться правило: кто не работает — тот не ест.
Четыре ночи провели в палатке путники. Под конец все друг другу надоели, особенно Парфентьев, притворявшийся дурачком, пока Галицкий не обругал его. Каюр обиделся и замолк. Его молчание тревожило Берзина, и он часто по ночам просыпался и зажигал спички, чтобы удостовериться, что все каюры на месте, в палатке.
Теперь жители стойбища почитали Теневиля хозяином, главой и оставляли ему для яранги самое возвышенное переднее место. Но Раулена ставила жилище на привычном месте, а оставшиеся жены покойного Армагиргина по привычке занимали место 'переднедомного'.
Когда надо было принять важное решение, Теневиль собирал стариков, лучших пастухов и спрашивал у них совета. Сначала выжидали, отмалчивались, но потом привыкли, осмелели. Дела в стаде шли неплохо. Теперь бы не дать оленям разбрестись в ненастье, удержать их у корма да от волков уберечь.
Теневиль пришел в ярангу, и Раулена подала ему гнутый отросток оленьего рога — тивичгын, снеговыбивалку.
Очищая кухлянку от налрпшего снега, он рассказывал жене:
— Метет еще сильно, но проблески уже есть. Пурга тоже устает. Вон уже пятый день беснуется, надо и отдохнуть.
— Эль-Эль шаманил всю ночь, — сообщила Раулена.
— Это он хорошо Делает. Вчера пали три оленя, — вздохнул Теневиль, подумав, что шаману не мешало бы раньше взяться за свой бубен.
Пока Раулена готовила еду, Теневиль играл с сыном, а потом достал заветную тетрадку, купленную в Новр-Мариинске, и углубился в свои записи.
Раулена изредка посматривала на него и думала: 'Стал эрмэчином, почти хозяином стада, пора бы бросить детскую забаву, а нет — продолжает чертить, выдумывает новые значки, да и меня не забывает учить'.
Теневиль огрызком карандаша что-то начертил и спрятал тетрадку в укромное место.
Весь день Теневиль чинил нарту. Среди ночи проснулся от наступившей тишины. Пурга кончилась. Обрадованный этим, он крепко заснул.
— Нарты едут! — будила его Раулена.
Эти путники могли быть только с Ново-Мари-инского поста. Только оттуда. Но зачем их так много? Похоже, что на каждой нарте по два человека. Видать, тангитаны едут…
Сердце сжалось у Теневиля от дурных предчувствий: может, старый Армагиргин был прав?
Когда первая нарта приблизилась, Теневиль узнал в каюре Ваню Куркутского. От сердца немного отлегло, когда тот как-то весело и громко крикнул:
— Какомэй, мольч, Теневиль!
Еще одно знакомое лицо — со второй нарты поднялся родич Вани Куркутского Михаил Кур- кутский.
Тем временем с нарты. Вани Куркутского поднялся незнакомый Теневилю тангитан, подошел и крепко пожал руку, сказав при этом:
— Здравствуйте, товарищ!
— А где старик-то? — спросил Ваня Куркут-ский. — Пошто не стретил гостей?
— Он в вечности, — ответил Теневиль.
— Какомэй! — горестно воскликнул Ваня Кур-кутский. — Доспел-таки? Помер-то старик! Ушел сквозь рблака, по ейным понятиям. Теперь обитает при северном сиянии. Как он умер-то? — спросил по- чукотски.
Теневиль коротко рассказал все.
— Своею смертию от старости помер, — сообщил Ваня Куркутский остальным. — А кто теперь эрмэчин?
— Все сообща, — ответил Теневиль и предложил: — Давайте сначала распряжем собак, посадим на цепь, чтобы к оленям не убежали. Поедим горячего.
— И то верно! — отозвался Ваня Куркутский. — Намерзлись мы, в палатке матерчатой ночевали пять дней в пургу.
Берзин вошел в чоттагин кочевой яранги и почувствовал, что здесь совсем не так, как в жилище Тымнэро в Анадыре. Не было прочного устоявшегося запаха тюленьего жира и псины. Воздух был свежий, нагретый ярко пылающим костром. Женщина тихо произнесла:
— Еттык.
Маленький мальчишка высунулся из полога и с любопытством уставился острыми глазенками на приезжих.
— Значит, вы говорите, что стадо теперь общее? — спросил через учителя Берзин.
Теневиль кивнул.
— Но есть кто-то главный в стойбище?
— Армагиргин передал мне, уходя сквозь облака, и стадо и судьбу людей, — ответил Теневиль. — И люди просили меня быть главой стойбища, но олени принадлежат всем.
— Выходит, вы нас опередили, — усмехнулся Берзин. — А тут ничего удивительного нет. Идея общего, владения богатством, стадами, заводами, землями живет в недрах человеческого сознания вечно, особенно у неимущих. В том и мудрость Ленина, что он извлек эту идею и создал из нее науку революции. Переведи это — товарищу оленеводу, — попросил Берзин Михаила, Куркутского.
Учитель замялся.
— Трудно это переводить…
— Ну, хотя бы в общих чертах.
Михаил Куркутский попытался, но Теневиль понял одно: приезжие одобряют его действия. На душе
