Старик с любовью смотрит на сына. Ещё одна неделька — и Тылык опять уедет в Ленинград. Сможет ли он приехать на Чукотку будущим летом? Уж очень далека дорога до Ленинграда. Говорят, что раз в пятнадцать дальше, чем до Анадыря…
Тылык подает отцу ярар и тонкую гибкую палочку. Эйнес подает чашку воды. Атык смачивает водой поверхность туго натянутого пузыря, прикасается к нему палочкой, и рокочущий звук ярара разносится по большому классу школы.
Старик начинает петь:
— Когда среди моря путник направление потеряет, ему звезды дорогу напомнят, верную дорогу укажут. По яркой Полярной звезде направление мы находим, каждому это известно, твердо известно каждому, кто с морем давно сроднился. Но когда буря бушует, когда небо закрыто тучей, когда темной тучей закрыто сияние звезд, — как тогда путнику быть? Как избегнуть беды, кто тогда байдару твою спасет, не даст под волнами погибнуть?
Палочка трепещет в руке у певца, ярар тревожно рокочет в такт песне. Здесь топится печка, а за окнами ещё бушует буря, и песня о буре, звучащая здесь, у спокойного огня, проникает каждому в самое сердце.
— Так бедный путник думал, — продолжает свою песню Атык, — бедный путник, среди моря изнемогавший. Сдаться был он уже готов, непосильна была неравная схватка с бурей. Но на помощь ему тогда Унпэнэр устремился, на вельботе примчался смелый, с молодежной своей бригадой. Вот какая смена у нас — молодежь колхоза «Утро»! Вот каков наш Унпэнэр — никакая опасность ему не страшна! Путников он среди моря спас, в бурю спас он их, когда туча закрыла звезды. Значит, недаром имя своё он носит — славное имя Унпэнэр!
Молодой бригадир смущенно улыбается, потом хмурится, потом снова начинает улыбаться. Под устремленными на него дружескими взглядами он чувствует себя гораздо менее храбро и уверенно, чем в море. Кроме того, он не любит, когда напоминают о значении его имени: что говорить о Полярной звезде, когда на лице у него почему-то так много родинок, да и ростом-то он, как говорится, не вышел… И все-таки, конечно, приятно, что Атык сложил про него песню.
Всем остальным песня очень понравилась. Вот какой он геройский парень, этот колхозный бригадир! А какой в колхозе «Утро» певец!.. Второго такого, наверно, на всём полуострове не сыщешь.
Ярар рокочет теперь в руках Мылыгрока — вначале неровно, отрывисто, потом всё послушней, стройнее. А старый эскимос всё не начинает петь: откашливается, настраивается, обдумывает начало. Вот он запел. Голос у него тихий, дрожащий, но слова ложатся плавно, и песня постепенно захватывает всех слушателей. Как видно, Мылыгрок на самом деле был когда-то искусным певцом, хоть и давно, наверно, не упражнялся в этом искусстве.
Он поёт печальную песню о чайке, о белоснежной чайке, застигнутой бурей вдали от родных берегов. Описание бури звучит в его песне мрачнее, чем у Атыка. Тихий голос не заглушает ветра, шумящего за стенами школы, и кажется, будто ветер поет эту же песню, полную тоски. Слезы дрожат на старческих, подслеповатых глазах певца.
Ни на кого не смотрят сейчас эти глаза. Может быть, видят они, как чайка, совсем уже обессилев, опустилась на волну. Её качает на гребне, удержаться на нём не легче, чем лететь. Вот гребень уже повис над водяной пучиной, вот-вот он обрушится, вот-вот другая волна похоронит под собой обессилевшую птицу. Чайка хочет взлететь, но не может. «Силы нет уже совсем в белоснежных крыльях птицы, а над ней — черная стена волны, черная стена…»
Вдруг Мылыгрок замолкает не допев. Видно, перехватило горло у старика. Он закашлялся, опустил ярар. Слезы уже не дрожат на глазах, они текут по глубоким бороздам, которые тяжелая жизнь провела по его щекам.
— Ты пел не про птицу, Мылыгрок? — тихо спрашивает Атык.
Мылыгрок не отвечает. Может быть, он даже и не слышал вопроса.
— Нет, — отвечает за него другой эскимос — худощавый охотник с таким смуглым лицом, что оно почти не отличается по цвету от его коричневой кожаной тужурки. — Нет, Мылыгрок пел не про птицу, — продолжает он, с трудом подбирая чукотские слова. — У Мылыгрока сын… сын в море умер… один год прошел…
Мылыгрок поднимает голову и говорит:
— В море мой сын утонул, вот в такую бурю, как сегодня. В нашем стойбище хозяином теперь Тэпкэлин, все три байдары его. Было четыре, одна в прошлом году затонула. В ней был мой сын. Единственный сын, двадцать три года ему исполнилось…
— У них тогда мотор плохо работал, — рассказывает смуглый. — Парень сказал Тэпкэлину, что мотор плохо… нельзя так в море ходить… перебрать надо мотор. А Тэпкэлин ругается только, заставляет в море идти. Вот сильная волна началась, мотор совсем заглох. Хозяин рядом был, на другой байдаре. Ему надо было буксир кидать, а он не хочет… не захотел буксир давать, боялся, хотел скорей свою шкуру спасать, домой везти. А может, он и нарочно буксир не давал. Старая байдара — мало денег, страховка — много денег. Да? Пять человек погибало, про это Тэпкэлин не думал. Он думал страховку получить. У него совести нет. Он тогда сразу в Ном поехал, в Общество. Там сразу страховку не дают, говорят — ждать надо, говорят — море байдару обратно отдаст. Очень злой тогда Тэпкэлин из Нома вернулся. Ждет. А море всё-таки байдару обратно не отдает. Он тогда опять в Ном поехал, получил всё-таки страховку. Много долларов получил.
— Жена у тебя жива? — спрашивает Мылыгрока Атык. — Дочки есть?
— Нет, один остался. Три дочки были, все умерли. Эскимосы, Атык, много умирают. Болезнь придет — на что лечиться будешь? Где деньги возьмешь? Да и без болезней много умирают. Тяжелая жизнь, голодная.
— Голодная? — сурово спрашивает Эйнес. — А ведь страна у вас не бедная вроде бы…
Мылыгрок только горько усмехается, а смуглый эскимос говорит:
— Нет, страна не бедная. Много богатства. Золото есть, большие города есть. А наше богатство — морской зверь. Только теперь морских зверей совсем мало. На одном острове — военный аэродром. Да? Самолеты большие, очень сильно гудят. Зверь пугается, бросает своё место, уходит. Охотнику теперь плохо. Далеко надо ездить — близко зверя нету. Один раз, я сам видел, летчик целое стадо из пулемета стрелял. Моржи тонут, зря зверь пропадает. А ему забава. Ему забава, а люди без мяса сидят, есть нечего.
— Хватит тебе жаловаться, — перебивает Мылыгрок. — Дай поговорить со старым товарищем. Расскажи, Атык, как ты живешь. Дети у тебя есть?
— Есть.
— Много?
— Двое: дочка и сын.
Атык смотрит на Тылыка. Рослый юноша, сидящий у окна, рядом с Эйнесом и Сергеевым, отвечает ему широкой улыбкой.
— Это твой сын? — догадывается Мылыгрок. — Ведь это он забросил нам буксир, когда Унпэнэр повел вельбот к нашей байдаре! Я ещё в вельботе смотрел на него — мне его лицо показалось знакомым. Конечно, потому-то я и узнал тебя сразу, Атык! Ещё в море мне напомнил тебя твой сын.
Мылыгрок оживился. Он искренне завидует, но зависть не мешает ему радоваться всем сердцем за своего старого товарища.
— Значит, есть у тебя, Атык, утешение на старости лет! Ведь он сейчас точно такой, каким ты был, когда мы плавали на этой проклятой «Джерри»! Только жизнь у него, наверно, не такая тяжелая, какая была у нас с тобой. Вы, видать, хорошо живете, богато. Если сын похож на отца не только лицом, но и силой и верностью глаза — так он тогда должен быть хорошим охотником, очень хорошим.
— Тылык был бы, наверно, неплохим охотником, — отвечает Атык. — Ты как считаешь, бригадир?
— Передовиком был бы, — солидно подтверждает Унпэнэр.
— Да, — продолжает Атык, — но Тылык живет не с нами. Он учится в Ленинграде, студент. Сюда он только на практику приехал, уже скоро уезжает. Они словарь составляют — книгу такую. Чтобы легче было чукчам русский язык учить. Тылык не зверобоем будет — ученым человеком. А на охоту он просто так, за компанию с товарищами ездил.
