— Есть состояние? — спросил тот.
— Нет; каких-нибудь сто душонок,
— Что ж! если есть способности, так он пойдет здесь… ведь и вы не с большего начали, а вот, слава богу…
— Нет! куда! ничего не сделает. Эта глупая восторженность никуда не годится, ах да ох! не привыкнет он к здешнему порядку: где ему сделать карьеру! напрасно приезжал… ну, это уж его дело.
Александр долгом считал любить дядю, но никак не мог привыкнуть к его характеру и образу мыслей.
«Дядюшка у меня, кажется, добрый человек, — писал он в одно утро к Поспелову, — очень умен, только человек весьма прозаический, вечно в делах, в расчетах… Дух его будто прикован к земле и никогда не возносится до чистого, изолированного от земных дрязгов созерцания явлений духовной природы человека. Небо у него неразрывно связано с землей, и мы с ним, кажется, никогда совершенно не сольемся душами. Едучи сюда, я думал, что он, как дядя, даст мне место в сердце, согреет меня в здешней холодной толпе горячими объятьями дружбы; а дружба, ты знаешь,
[Александр Адуев имеет здесь в виду стихотворение А. С. Пушкина «Демон» (1823).]
Петр Иваныч неожиданно явился в комнату племянника и застал его за письмом.
— Я пришел посмотреть, как ты тут устроился, — сказал дядя, — и поговорить о деле.
Александр вскочил и проворно что-то прикрыл рукой.
— Спрячь, спрячь свой секрет, — сказал Петр Иваныч, — я отвернусь. Ну, спрятал? А это что выпало? что это такое?
— Это, дядюшка, ничего… — начал было Александр, но смешался и замолчал.
— Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно, так покажи и то, что спрятал в руке.
Александр, точно уличенный школьник, невольно разжал руку и показал кольцо.
— Что это? откуда? — спросил Петр Иваныч.
— Это, дядюшка, вещественные знаки… невещественных отношений…
— Что? что? дай-ка сюда эти знаки.
— Это залоги…
— Верно, из деревни привез?
— От Софьи, дядюшка, на память… при прощанье…
— Так и есть. И это ты вез за тысячу пятьсот верст?
Дядя покачал головой.
— Лучше бы ты привез еще мешок сушеной малины: ту, по крайней мере, в лавочку сбыли, а эти залоги…
Он рассматривал то волосы, то колечко; волосы понюхал, а колечко взвесил на руке. Потом взял бумажку со стола, завернул в нее оба знака, сжал все это в компактный комок и — бац в окно.
— Дядюшка! — неистово закричал Александр, схватив его за руку, но поздно: комок перелетел через угол соседней крыши, упал в канал, на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду.
Александр молча, с выражением горького упрека, смотрел на дядю.
— Дядюшка! — повторил он.
— Что?
— Как назвать ваш поступок?
— Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков, чего не нужно держать в комнате…
— Пустяков! это пустяки!
— А ты думал что? — половина твоего сердца… Я пришел к нему за делом, а он вон чем занимается — сидит да думает над дрянью!
— Разве это мешает делу, дядюшка?
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— Да… я начал было…
— А к матери писал?
— Нет еще, я хотел завтра.
— Отчего же завтра? К матери завтра, а к Софье, которую через месяц надо забыть, сегодня…
— Софью? можно ли ее забыть?
— Должно. Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего доброго, ты помнил бы ее лишний месяц. Я оказал тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки напомнили бы тебе глупость, от которой бы ты краснел.
— Краснеть от такого чистого, святого воспоминания? это значит не признавать поэзии…
— Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна… как я стал читать — мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не отвык краснеть!
— Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало быть, вы никогда не любили?
— Знаков терпеть не мог.
— Это какая-то деревянная жизнь! — сказал в сильном волнении Александр, — прозябание, а не жизнь! прозябать
[…без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви — из стихотворения А. С. Пушкина «К***» («Я помню чудное мгновенье», 1825).]
— И без волос! — прибавил дядя.
— Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле? ведь это преступление… Любовь… святые волнения!
— Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, спереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
— Да разве любовь не дело?
— Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя. — Дядя покачал головой. — Я почти нашел тебе место: ты ведь хочешь служить? —
