сказал он.
— Ах, дядюшка, как я рад!
Александр бросился и поцеловал дядю в щеку.
— Нашел-таки случай! — сказал дядя, вытирая щеку, — как это я не остерегся! Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным.
— Я знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию…
— Постой, постой! а умеешь ли ты порядочно писать по-русски? Теперь пока это нужнее всего.
— Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! — сказал Александр и побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а дядя между тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.
Александр подошел с бумагами к столу и увидел, что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из рук.
— Что это вы читаете, дядюшка? — сказал он в испуге.
— А вот тут лежало письмо, к другу, должно быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
— И вы прочитали его?
— Да, почти — вот только две строки осталось, — сейчас дочитаю; а что? ведь тут секретов нет, иначе бы оно не валялось так…
— Что же вы теперь думаете обо мне?
— Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко…
— Стало быть, вы не прочли, что тут написано? — с живостью спросил Александр.
— Нет, кажется, все, — сказал Петр Иваныч, поглядев на обе страницы, — сначала описываешь Петербург, свои впечатления, а потом меня.
— Боже мой! — воскликнул Александр и закрыл руками лицо.
— Да что ты? что с тобой?
— И вы говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите меня?
— Нет! из чего мне бесноваться?
— Повторите, успокойте меня.
— Нет, нет, нет.
— Мне все не верится; докажите, дядюшка…
— Чем прикажешь?
— Обнимите меня.
— Извини, не могу.
— Почему же?
— Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина — так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
— Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния…
— У меня не просится и не требует, да если б и просилось, так я бы воздержался — и тебе тоже советую.
— Зачем же?
— А затем, чтоб после, когда рассмотришь поближе человека, которого обнял, не краснеть за свои объятия.
— Разве не случается, дядюшка, что оттолкнешь человека и после раскаешься?
— Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю.
— Вы и меня не оттолкнете за мой поступок, не назовете чудовищем?
— У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак бы их развелось несметное множество.
— Но читать про себя такие горькие истины — и от кого же? от родного племянника!
— Ты воображаешь, что написал истину?..
— О дядюшка!.. конечно, я ошибся… я переправлю… простите…
— Хочешь, я тебе продиктую истину?
— Сделайте милость.
— Садись и пиши.
Александр вынул лист бумаги и взял перо, а Петр Иваныч, глядя на прочтенное им письмо, диктовал:
— «Любезный друг». Написал?
— Написал.
— «Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану».
— «Не стану», — сказал Александр, написав.
«Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо видеть самому; впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня».
— «Дядю», — сказал Александр.
— Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умен — может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмем лучше середину, пиши: «Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра…»
— Дядюшка! я умею ценить и чувствовать… — сказал Александр и потянулся поцеловать его.
— «Хотя и не вешается мне на шею», — продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место. — А желает добра потому, что не имеет причины и побуждения желать зла и потому что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит, что меня не любит — и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном».
— Как это можно? — сказал Александр,
— Пиши, пиши: «Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда». «Враг искренних излияний», — это можно оставить: это хорошо. Написал?
— Написал.
— Ну, что у тебя тут еще? «Прозаический дух, демон…» Пиши.
Пока Александр писал, Петр Иваныч взял со стола какую-то бумагу, свернул ее, достал огня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал.
— «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, — диктовал он, — только не совсем похож на нас с тобой. Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живем на земле, так и не надо улетать с нее на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а не как бы нам ее хотелось. Верит в добро и вместе в зло, в прекрасное и прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда. Между честными людьми он допускает возможность приязни, которая, от частых сношений и привычки, обращается в дружбу. Но он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу и люди забывают друг друга и что это вовсе не преступление. Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в дураках. О любви он того же мнения, с небольшими оттенками: не верит в неизменную и вечную любовь, как не верит в домовых — и нам не советует верить. Впрочем, об этом он советует мне думать как можно меньше, а я тебе советую. Это, говорит он, придет само собою — без зову; говорит, что жизнь не в одном только этом состоит, что для этого, как для всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви — глупо. Те, которые ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, — живут сердцем, и еще чем-то хуже, на счет головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит. Притом у него, может быть, есть
