вымой да нос утри».
Евсей, подпоясанный ремнем, весь в пыли, здоровался с дворней; она кругом обступила его. Он дарил петербургские гостинцы: кому серебряное кольцо, кому березовую табакерку. Увидя Аграфену, он остановился, как окаменелый, и смотрел на нее молча, с глупым восторгом. Она поглядела на него сбоку, исподлобья, но тотчас же невольно изменила себе: засмеялась от радости, потом заплакала было, но вдруг отвернулась в сторону и нахмурилась.
— Что молчишь? — сказала она, — экой болван: и не здоровается!
Но он не мог ничего говорить. Он с той же глупой улыбкой подошел к ней. Она едва дала ему обнять себя.
— Принесла нелегкая, — говорила она сердито, глядя на него по временам украдкой; но в глазах и в улыбке ее выражалась величайшая радость. — Чай, петербургские-то… свертели там вас с барином? Вишь, усищи какие отрастил!
Он вынул из кармана маленькую бумажную коробочку и подал ей. Там были бронзовые серьги. Потом он достал из мешка пакет, в котором завернут был большой платок.
Она схватила и проворно сунула, не поглядев, и то и другое в шкаф.
— Покажите гостинцы, Аграфена Ивановна, — сказали некоторые из дворни.
— Ну, что тут смотреть? Чего не видали? Подите отсюда! Что вы тут набились? — кричала она на них.
— А вот еще! — выговорил Евсей, подавая ей другой пакет.
— Покажите, покажите! — пристали некоторые.
Аграфена рванула бумажку, и оттуда посыпалось несколько колод игранных, но еще почти новых карт.
— Вот нашел что привезти! — сказала Аграфена, —ты думаешь, мне только и дела, что играть? как же! Выдумал что: стану я с тобой играть!
Она спрятала и карты. Через час Евсей опять сидел уже на старом месте, между столом и печкой.
— Господи! какой покой! — говорил он, то поджимая, то протягивая ноги, — то ли дело здесь! А у нас, в Петербурге, просто каторжное житье! Нет ли чего перекусить, Аграфена Ивановна? С последней станции ничего не ели.
— Ты еще не отстал от своей привычки? На! Видишь, как принялся; видно, вас там не кормили совсем.
Александр прошел по всем комнатам, потом по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать и выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с дороги и хочет уснуть.
Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила девку, что жестко, заставила перестлать при себе и до тех пор не ушла, пока Александр улегся. Она вышла на цыпочках, погрозила людям, чтоб не смели говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом велела послать к себе Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги и поцеловал у ней руку.
— Что это с Сашенькою сделалось? — спросила она грозно, — на кого он стал похож — а?
Евсей молчал.
— Что ж ты молчишь? — сказала Аграфена, — слышишь, барыня тебя спрашивает?
— Отчего он так похудел? — сказала Анна Павловна, — куда волоски-то у него девались?
— Не могу знать, сударыня! — сказал Евсей, — барское дело!
— Не можешь знать! А чего ж ты смотрел?
Евсей не знал, что сказать, и все молчал.
— Нашли кому поверить, сударыня! — промолвила Аграфена, глядя с любовью на Евсея, — добро бы человеку! Что ты там делал? Говори-ка барыне! Вот ужо будет тебе!
— Я ли, сударыня, не усердствовал! — боязливо сказал Евсей, глядя то на барыню, то на Аграфену, — служил верой и правдой, хоть извольте у Архипыча спросить.
— У какого Архипыча?
— У тамошнего дворника.
— Вишь ведь, что городит! — заметила Аграфена. — Что вы его, сударыня, слушаете! Запереть бы его в хлев — вот и стал бы знать!
— Готов не токмя что своим господам исполнять их барскую волю, — продолжал Евсей, — хоть умереть сейчас! Я образ сниму со стены…
— Все вы хороши на словах! — сказала Анна Павловна. — А как дело делать, так вас тут нет! Видно, хорошо смотрел за барином: допустил до того, что он, голубчик мой, здоровье потерял! Смотрел ты! Вот ты увидишь у меня…
Она погрозила ему.
— Я ли не смотрел, сударыня? В восемь-то лет из барского белья только одна рубашка пропала, а то у меня и изношенные-то целы.
— А куда она пропала? — гневно спросила Анна Павловна.
— У прачки пропала. Я тогда докладывал Александру Федорычу, чтоб вычесть у ней, да они ничего не сказали.
— Видишь, мерзавка, — заметила Анна Павловна, — польстилась на хорошее-то белье!
— Как не смотреть! — продолжал Евсей. — Дай бог всякому так свою должность справить. Они, бывало, еще почивать изволят, а я и в булочную сбегаю…
— Какие он булки кушал?
— Белые-с, хорошие.
— Знаю, что белые; да сдобные?
— Этакой ведь столб! — сказала Аграфена, — и слова-то путем не умеет молвить, а еще петербургский!
— Никак нет-с! — отвечал Евсей, — постные.
— Постные! ах ты, злодей этакой! душегубец! разбойник! — сказала Анна Павловна, покраснев от гнева. — Ты это не догадался сдобных-то булок покупать ему? а смотрел!
— Да они, сударыня, не приказывали ..
— Не приказывали! Ему, голубчику моему, все равно, что ни подложи — все скушает. А тебе и этого в голову не пришло? Ты разве забыл, что он здесь кушал всё сдобные булки? Покупать постные булки! Верно, ты деньги-то в другое место относил? Вот я тебя! Ну, что еще? говори…
— После, как откушают чай, — продолжал Евсей, оробев, — в должность пойдут, а я за сапоги: целое утро чищу, всё перечищу, иные раза по три; вечером снимут — опять вычищу. Как, сударыня, не смотрел: да я ни у одного из господ таких сапог не видывал. У Петра Иваныча хуже вычищены, даром что трое лакеев.
— Отчего же он такой? — сказала, несколько смягчившись, Анна Павловна.
— Должно быть, от писанья, сударыня.
— Много писал?
— Много-с; каждый день.
— Что ж он писал? бумаги, что ли, какие?
— Должно быть, бумаги-с.
— А ты что не унимал?
— Я унимал, сударыня: «Не сидите, мол, говорю, Александр Федорыч, извольте идти гулять: погода хорошая, много господ гуляет. Что за писанье? грудку надсадите: маменька, мол, гневаться станут…»
— А он что?
— «Пошел, говорят, вон: ты дурак!»
— И подлинно дурак! — промолвила Аграфена.
Евсей взглянул при этом на нее, потом опять продолжал глядеть на барыню.
— Ну, а дядя-то разве не унимал? — спросила Анна Павловна.
