— Куда, сударыня! придут, да коли застанут без дела, так и накинутся. «Что, говорят, ничего не делаешь? Здесь, говорят, не деревня, надо работать, говорят, а не на боку лежать! Все, говорят, мечтаешь!» А то еще и выбранят…
— Как выбранят?
— «Провинция…» говорят… и пойдут, и пойдут… так бранятся, что иной раз не слушал бы.
— Чтоб ему пусто было! — сказала, плюнув, Анна Павловна. — Своих бы пострелят народил, да и ругал бы! Чем бы унять, а он… Господи, боже мой, царь милосердый! — воскликнула она, — на кого нынче надеяться, коли и родные свои хуже дикого зверя? Собака, и та бережет своих щенят, а тут дядя извел родного племянника! А ты, дурачина этакой, не мог дядюшке-то сказать, чтоб он не изволил так лаяться на барина, а отваливал бы прочь. Кричал бы на жену свою, мерзавку этакую! Видишь, нашел кого ругать: «Работай, работай!» Сам бы околевал над работой! Собака, право, собака, прости господи! Холопа нашел работать!
За этим последовало молчание.
— Давно ли Сашенька стал так худ? — спросила она потом.
— Вот уж года три, — отвечал Евсей, — Александр Федорыч стали больно скучать и пищи мало принимали; вдруг стали худеть, худеть, таяли словно свечка.
— Отчего же скучал-то?
— Бог их ведает, сударыня. Петр Иваныч изволили говорить им что-то об этом; я было послушал, да мудрено: не разобрал.
— А что он говорил?
Евсей подумал с минуту, стараясь, по-видимому, что-то припомнить, и шевелил губами.
— Называли как-то они их, да забыл…
Анна Павловна и Аграфена смотрели на него и дожидались с нетерпением ответа.
— Ну?.. — сказала Анна Павловна.
Евсей молчал.
— Ну же, разиня, молви что-нибудь, — прибавила Аграфена, — барыня дожидается.
— Ра… кажись, разочаро… ванный… — выговорил, наконец, Евсей.
Анна Павловна посмотрела с недоумением на Аграфену, Аграфена на Евсея, Евсей на них обеих, и все молчали.
— Как? — спросила Анна Павловна.
— Разо… разочарованный, точно так-с, вспомнил! — решительным голосом отвечал Евсей.
— Что это еще за напасть такая? Господи! болезнь, что ли? — спросила Анна Павловна с тоской
— Ах, да не испорчен ли это значит, сударыня? — торопливо промолвила Аграфена.
Анна Павловна побледнела и плюнула.
— Чтоб тебе типун на язык! — сказала она. — Ходил ли он в церковь?
Евсей несколько замялся.
— Нельзя сказать, сударыня, чтоб больно ходили… — нерешительно отвечал он, — почти можно сказать, что и не ходили… там господа, почесть, мало ходят в церковь…
— Вот оно отчего! —сказала Анна Павловна со вздохом и перекрестилась. — Видно, богу не угодны были одни мои молитвы. Сон-то и не лжив: точно из омута вырвался, голубчик мой!
Тут пришел Антон Иваныч.
— Обед простынет, Анна Павловна, — сказал он, — не пора ли будить Александра Федорыча?
— Нет, нет, боже сохрани! — отвечала она, — он не велел себя будить. «Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту нет; я лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу». Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч: уж не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне не до еды; а вы откушайте одни.
— Хорошо, матушка, хорошо, исполню: положитесь на меня.
— Да уж окажите благодеяние, — продолжала она, — вы наш друг, так любите нас, позовите Евсея и расспросите путем, отчего это Сашенька стал задумчивый и худой и куда делись его волоски? Вы мужчина: вам оно ловчее… не огорчили ли его там? ведь есть этакие злодеи на свете… все узнайте.
— Хорошо, матушка, хорошо: я допытаюсь, всю подноготную выведаю. Пошлите-ка ко мне Евсея, пока я буду обедать, — все исполню!
— Здорово, Евсей! — сказал он, садясь за стол и затыкая салфетку за галстук, — как поживаешь?
— Здравствуйте, сударь. Что наше за житье? плохое-с. Вот вы так подобрели здесь.
Антон Иваныч плюнул.
— Не сглазь, брат: долго ли до греха? — прибавил он и начал есть щи.
— Ну, что вы там, как? — спросил он.
— Да так-с: не больно хорошо.
— Чай, провизия-то хорошая? Ты что ел?
— Что-с? возьмешь в лавочке студени да холодного пирога — вот и обед!
— Как, в лавочке? а своя-то печь?
— Дома не готовили. Там холостые господа стола не держут.
— Что ты! — сказал Антон Иваныч, положив ложку.
— Право-с: и барину-то из трактира носили.
— Экое цыганское житье! а! не похудеть! На-ка, выпей!
— Покорнейше вас благодарю, сударь! за ваше здоровье!
Затем последовало молчание. Антон Иваныч ел.
— Почем там огурцы? — спросил он, положив себе на тарелку огурец.
— Сорок копеек десяток.
— Полно?
— Ей-богу-с; да чего, сударь, срам сказать: иной раз из Москвы соленые-то огурцы возят.
— Ах ты, господи! ну! не похудеть!
— Где там этакого огурца увидишь! — продолжал Евсей, указывая на один огурец, — и во сне не увидишь! мелочь, дрянь: здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить — ничего в заводе нет.
Антон Иваныч покачал головой, но ничего не сказал, потому что рот у него был битком набит,
— Как же? — спросил он, прожевав.
— Все в лавочке есть; а чего нет в лавочке, так тут же где-нибудь в колбасной есть; а там нет, так в кондитерской; а уж чего в кондитерской нет, так иди в аглицкий магазин: у французов все есть!
Молчание.
— Ну, а почем поросята? — спросил Антон Иваныч, взявши на тарелку почти полпоросенка.
— Не знаю-с; не покупывали: что-то дорого, рубля два, кажись…
— Ай, ай, ай! не похудеть! этакая дороговизна!
— Их хорошие-то господа мало и кушают: все больше чиновники.
Опять молчание.
— Ну, так как же вы там: плохо? — спросил Антон Иваныч.
— И не дай бог, как плохо! Вот здесь квас-то какой, а там и пиво-то жиже; а от квасу так целый день в животе словно что кипит! Только хороша одна вакса: уж вакса, так и не наглядишься! и запах какой: так бы и съел!
— Что ты!
— Ей-богу-с.
Молчание.
— Ну так как же? — спросил Антон Иваныч, прожевав.
— Да так-с.
— Плохо ели?
— Плохо. Александр Федорыч кушали так, самую малость: совсем отвыкли от еды; за обедом и фунта хлеба не скушают.
