вместо тебя на роль сестры Русалки, для «Греческой вазы» и для всего остального. Ты не должна теперь от них зависеть.
– Ты думаешь, – сказала Риппл голосом, которого он не слышал раньше, – что я буду зависеть от тебя?
И тут заговорила настоящая Риппл, сильная, бодрая, молодая, которая тайно подрастала в девушке одновременно с тем, как расцветало ее тело, и раскрылась теперь, подобно распустившемуся на солнце листу папоротника.
– Почему, – спросила она, – ты называешь мою работу «зависимым существованием»? Почему ты говоришь, что ненавидишь ее? Иногда ты заставляешь меня думать, что тебе все время была ненавистна именно моя независимость…
– Что?
– Да, моя независимость от тебя. Неужели все мужчины таковы? – спросила Риппл, и гнев внезапно поднялся в ее душе. – Это точно так же, как с папой. С папой, когда он был поражен моей расточительностью – тем, как я трачу свое жалованье. Ты соглашался с ним. Ты говорил, что женщины не умеют распоряжаться деньгами, А твоя собственная мать расточительна, по ее же словам. Но ты не думаешь о том, сколько денег тратит твоя мать. Ты никогда не будешь об этом думать, потому что она обращается за ними к тебе. Она не зарабатывает их. Ты не станешь задумываться над тем, насколько расточительно я обращаюсь с твоими деньгами, когда мы будем женаты. Не правда ли?
– Дорогая моя… – изумленно сказал он. – Что ты хочешь этим сказать? Мне хотелось бы, чтобы у тебя было все…
– Чтобы я должна была просить у тебя.
– Риппл, разве ты не намерена просить у меня?
– Могла бы. Но я охотнее, гораздо охотнее буду зарабатывать сама. Ты не понимаешь? Я кое-чего добилась; как я могу от этого отказаться? Особенно теперь, когда я начала не просто зарабатывать деньги. О, я только теперь выдвигаюсь, становлюсь самостоятельной! Я знаю это. Я не только часть того, что принадлежит тебе, наподобие «Вишневого сада», картин, которые оставил твой дядя, и прочей собственности. Мне это было бы ненавистно!
Риппл вдруг замолчала, пораженная тем, что сказала. Она высказала даже больше, чем думала и чувствовала. Девушка взглянула в лицо Виктору.
Его красивое, когда-то обожаемое лицо было похоже на лицо ребенка, которому нанесла жестокий удар любимая рука. Риппл думала, что он возмутится, но Виктор не казался рассерженным. Он только ответил: – Я не знаю, зачем ты затронула все это теперь, Риппл. Не знаю, зачем ты так говоришь. – У него все еще был вид мальчика, которого ударили, и он не может понять, за что.
Сердце Риппл сжалось. О, как она была с ним жестока! Почему напала на Виктора? Он был таким радостным и доверчивым! Его переполняло ощущение свободы, желания увезти свою девочку, мысли о Париже, о Пиннер-Хилле, а она не подумав наговорила все, что накипело у нее на душе и так внезапно прорвалось. Жестокая!
Виктор сказал: – А я-то думал, что мечта сбывается для нас обоих. – Они сидели молча. Риппл слишком мучили угрызения совести, чтобы она могла отвечать. Она предпочла бы, чтобы он рассердился вместо того, чтобы говорить о сбывшейся мечте.
Какой все приняло неприятный оборот! О, как трудно жить, когда становишься взрослой! Как это не похоже на то, чего можно было бы ожидать. Они молоды, помолвлены, сидят в фешенебельном ресторане, – они, казалось, должны быть так счастливы. Оба романтически, с первого взгляда, влюбились друг в друга. Теперь они могут немедленно пожениться. Все должно было казаться прекрасным, похожим на осуществленную мечту. Почему же это не так? Именно таким все казалось Виктору – но только до того, как она заговорила. Значит, это ее, Риппл, вина. И все же она не могла признать виновной только себя. Было нечто, сильнее ее, с чем она не могла бороться.
Машинально Риппл взяла со стола свои длинные белые перчатки, свою вышитую зеленым бисером сумку. Не видя взглянула на маленькие ручные часы на кожаном ремешке, подарок Виктора, как раз в тот момент, когда полька оборвалась на задорной веселой ноте.
Тихим невыразительным голосом Риппл сказала: – Виктор, я должна уйти. У нас сегодня репетиция в два часа, а до нее нужно примерить костюм. Я опоздаю, если не пойду сейчас же. Мне очень жаль.
Виктор Барр тоже встал. Он был выше всех в ресторане сейчас, когда стоял вот так и смотрел на нее красивыми опечаленными глазами.
– Мы должны еще поговорить с тобой об этом, – сдержанно сказал он. – Когда я могу тебя увидеть?
– Теперь я должна идти.
– Сегодня вечером?
– Нет, сегодня нельзя. Очень жаль, я обещала… то есть Мадам пригласила меня на ужин. Я не могу ей отказать. Завтра?
– Я не смогу увидеться с тобой завтра. В пятницу мне нужно быть в правлении моей фирмы, окончательно сдать дела заместителю. Я устроил все к субботе, Риппл. – Тон его снова изменился. – Подумай, дорогая, лучше было бы обвенчаться в субботу.
– В субботу невозможно, – в отчаянии сказала Риппл. У нее снова появилось ощущение, как будто Виктор заставляет ее идти куда-то, где стены и потолок тотчас же навсегда сомкнутся над ней. – Это невозможно! Если ты еще раз заговоришь о субботе, – тихо и горячо сказала она, – то потеряешь меня навсегда. Я это чувствую!
Он увидел, что она действительно это чувствует.
Неожиданно он уступил. Выражение его лица стало холодным и сдержанным; он не изменил своего решения – самому Виктору Барру это было совершенно ясно. На сей раз он уступит, но только в последний раз. Он тоже предъявит ультиматум. Сегодня он больше ничего не скажет. Пусть она танцует в субботу. Он разрешит ей еще раз быть нимфой в «Греческой вазе», сестрой Русалки. Еще раз, только ради открытия сезона. А затем довольно, Риппл, довольно! Окончательно и бесповоротно. Высокий, прямой и красивый, он проводил Риппл до выхода из ресторана на Пикадилли.
