поколения впечатление этих двух минут молчания…
Когда все замерло, остановилась в дверях уборной, на пороге студии, и балерина Риппл.
Во вторую половину Дня годовщины перемирия Лондон преобразился. О город контрастов! О парадоксальное поколение! Повсюду музыка, танцы и развлечения; невозможно попасть в театры, клубы, рестораны и прочие увеселительные заведения, если заранее не запастись билетами и местами. Те же толпы людей, которые утром молчанием и слезами почтили память славных погибших, теперь ели, пили и веселились до изнеможения. Среди множества танцующих в тот вечер можно было увидеть и Риппл. Танцевала она с тем же обращавшим на себя всеобщее внимание своей молодостью партнером, с которым обедала в «Савойе».
Такие увеселения хорошо всем знакомы. Интересно сопоставить их с первым балом в жизни нашей героини, на котором она невольно присутствовала двадцать лет назад, в день своего рождения. Невероятные контрасты в жизни одного поколения!
Исчезли широкие юбки колоколом, которые, подобно гигантским перевернутым цветам вьюнка, развевались над гофрированными нижними юбками и быстро мелькавшими ножками танцующих. Куда девались тяжелые взбитые прически, затянутые женские корсажи и тонкие девичьи талии, пышные рукава до локтей, скромная застенчивость? Забыты танцы того времени, песенки, казавшиеся тогда рискованными, давно вышли из моды веселые, простые, певучие мелодии, которые играли на балу в начале столетия.
Если бы гости тетушки Бэтлшип двадцать с лишним лет назад могли себе представить танцевальный вечер в «Савойе», он показался бы им какой-то вакханалией. В переполненных танцевальных залах паркет совершенно не был виден, и танцующие пары могли двигаться только маленькими шажками. Бесконечно медленными казались движения, по сравнению хотя бы с размашистым падекатром. Но как живо и непринужденно было все, что имело отношение к танцам, – приглашения, разговоры, костюмы.
Родители Риппл в свое время были бы шокированы смехом, манерами и вообще поведением публики в «Савойе», хотя под люстрами, украшенными гирляндами зелени, танцевали красивые женщины и видные мужчины из так называемого «хорошего» общества; они были в причудливых головных уборах и масках, размахивали цветными бумажными фонариками, держали в руках игрушки, которыми задевали соседей, набрасывали пышные лассо из блесток на незнакомых красавиц, пели и на шумных игрушечных инструментах аккомпанировали безумной музыке джаз-банда.
Шум, грохот и треск стояли в залах, как будто одновременно играли на саксофоне, били в цимбалы и какая-то цыганская телега, груженная железом, быстро высыпала его в деревенской кузнице. Все эти звуки увлекали танцующих, заставляли отзываться на них примитивными ритмическими движениями. Звуки трепетали, нарастали и опадали, и было что-то призывное в оглушительном реве жестяных труб, барабанов, пронзительных свистков, дудок для приманивания птиц, инструментов, воспроизводящих крик, лай, визг, писк и вопли на все лады…
Как робко и слабо звучали бы по сравнению с этой какофонией игра на арфе и на рояле, пение скрипки, когда в вечер рождения Риппл исполнялся в темпе вальса давно забытый, когда-то модный романс:
Рулевой не остановился… Все шумнее становился праздник в честь перемирия. Среди оглушительного хора голосов захлебывающийся от восторга дискант кавалера Риппл выкрикивал слова тустепа:
Аккомпанемент картонной трубы…
Кавалер Риппл находился в том возрасте, в котором его отец еще учился в Итонском колледже. Однако он уже блистал в своем первом фраке. Жилет, тонкие шелковые носки, галстук – все было самое модное, и Риппл пришлось прервать свой туалет, чтобы прийти посмотреть, все ли у него в порядке. Волосы были надушены и напомажены в лучшей парикмахерской, а на затылок он сдвинул один из «сувениров Савойи» – миниатюрный серый картонный колпачок с резинкой под подбородком.
Плутоватое лицо его разгорелось; глаза сияли радостью жизни и восторгом оттого, что в эту исключительную ночь он не дома и не в школьном дортуаре, а здесь, и сопровождает знаменитость, которую все узнают – посыльные, официанты, оркестранты. («Все в зале так и уставились на нас, когда мы обедали, Риппл. Ты не заметила?»). Да, он здесь и готов танцевать все танцы до последнего в этом многолюдном, шумном, веселом, блестящем собрании, где ему вообще-то не следовало находиться. Нужно ли говорить, что это был Ультимус Мередит.
Этому мальчику, как всегда, повезло. Он поправился после аппендицита, но (только он один знает, каким образом) ему удалось убедить доктора, что он еще недостаточно окреп, чтобы вернуться в школу до рождественских каникул. Теперь Ультимус проводил неделю в Лондоне у сестры, жил в ее квартире и ходил всюду, куда Риппл его водила. Что за неделя!.. Риппл предполагала отправиться не в «Савойю», но брат настоял на своем. Он весьма изящно танцевал тустеп, и его сияющее лицо выделялось среди множества шутовских колпаков и индейских перьев.
– Это будет последний танец, – настаивала во время перерыва Риппл, танцевавшая, чтобы доставить брату удовольствие. – Мы пойдем после него домой. Это последний, Ультимус.
Ультимус не обращал внимания на ее слова. Забыв обо всем, упиваясь редкостным блаженством, он продолжал неистово трубить в свою картонную трубу, напевать о «своей возлюбленной в Теннесси» и неутомимо кружить сестру в толпе танцующих.
Риппл, развлекавшая брата, сама чувствовала себя немного не в настроении. Празднество казалось ей слишком шумным, ребяческим, даже бессмысленным. Что ее мучило? Она не знала, но ничто не забавляло ее – ни эти залы, ни публика, ни быстрый темп гаванского оркестра «Савойи», ни сознание того, что она привлекает всеобщее внимание.
Балерина с улыбкой раскланивалась со знакомыми; до нее доносился шепот людей, которых она никогда не видела: – Посмотрите. Эта девушка в серебристом платье, темные стриженые волосы. Это Риппл. – Балерина?.. Где?.. А, вижу! Какая она прелестная… – Кто это с ней? Очень похож на нее. Ведь это не может быть сын? – Конечно, нет. Она совсем, совсем молода. Брат, вероятно… – Посмотрите, это не Риппл?..
В своих девичьих грезах о первом ужине, когда она станет знаменитостью, Риппл всегда с наслаждением представляла себе, как ее имя переходит из уст в уста по всему ресторану.
В тот вечер она испытывала совсем иное чувство. Ее скромное детское имя («речная струя») превратили в рекламу, вроде тех, что встречаются на вывесках. Ей хотелось бы взять другой театральный псевдоним, который появлялся бы на афишах и повторялся всеми этими людьми. Все они чужие. Знала ли она их или только они знали ее, не имело значения. Все они были безлики, как в театре лица зрителей напоминают ряды светлых яиц… Прима-балерина Риппл чувствовала себя одинокой и словно бы томилась тоской по родине.
