образом, ее никто не будет беспокоить час, а то и больше.
Она попыталась осторожно приподняться, хотя руки по-прежнему были привязаны к кровати. Она почувствовала, как резко заныла рана на животе, голова закружилась, и ей показалось, что она падает лицом вниз. Какое-то время она не шевелилась и ждала, пока в голове не прояснится. Марля, лежавшая на лице, перекосилась, а места, где она прилипла к коже, покалывали.
Почувствовав себя лучше, она сделала новую попытку.
Потихоньку… Спешить не надо.
Пока все шло неплохо.
Теперь освободить руки…
Они были привязаны какой-то материей, не ремнем с пряжкой, а чем-то, что растягивалось. Она с силой потянула руку, чувствуя, как путы врезаются в повязку и… слабеют. Почему она не пыталась освободиться раньше? Это было не так трудно. Но до сих пор в этом не было необходимости.
Она продолжала двигать рукой вперед и назад, то натягивая, то отпуская державшие ее узы, и, наконец, вращением кисти ей удалось освободиться.
Как выяснилось, большого и указательного пальцев оказалось вполне достаточно, чтобы ослабить путы на другой руке.
Ее охватила радость. Беспомощности пришел конец. Теперь она знала, что делать дальше.
Вот стерва! Резь в глазах была невыносимой, но ее причиной были отнюдь не выхлопные газы машин, которые скапливались у светофоров и дружно трогались по их команде. Он бежал вниз по Хайбор-роуд, мимо паба «Тэннантс», к светофору на Байрз-роуд. Прохожие испуганно шарахались в стороны, но он их не замечал. Стерва! Она все знала! Все знала! Он открыл ей сердце, а она пряталась за своей маской и смеялась над ним. Каждый шаг отдавался в ушах пульсирующим словом. Стерва! Стерва! Стерва! На Черч- стрит он пытался перебежать на другую сторону и едва не угодил под желтый «фиат», который отчаянно засигналил и разминулся с ним в нескольких дюймах. Он вернулся на тротуар и дождался, пока машины проедут, умоляя их поторопиться. На Думбартон-роуд он остановился, чтобы перевести дыхание. Он чувствовал полное одиночество в этой толпе в самый разгар часа пик. Наконец он увидел внушительный фасад больницы, где она лежала. В своем маленьком коконе, уверенная, что провела его и находится в безопасности. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, он смотрел на больничную башню: ее белый бетон выделялся на фоне красного кирпича старинной стены колледжа, расположенного по соседству. Движение опять остановилось, и перед ним оказался чудовищных размеров грузовик с надписью «В. Х. Малкольм». Макалпин перевел взгляд на памятник основателю больницы Джону Андерсону. Он был увековечен в камне участливо склонившимся над страждущим, которого держал за руку. Сцена сострадания. Грузовик со свистом отпустил пневматические тормоза и тронулся — вибрация от его движения чувствовалась даже через обувь.
Грузовик не спеша отъехал, и на другой стороне улицы Макалпин увидел женщину, нетерпеливо поглядывавшую на светофор в ожидании зеленого света. Рядом с ней стояла маленькая девочка, не больше четырех лет, и смотрела на него. На ней было розовое платье, розовые ленты, а мягкие белокурые волосы трепал ветер. Макалпин взглянул на маленькие пухлые ножки в крошечных розовых туфельках и носочках. Не сводя с него больших голубых глаз, она сунула руку в ладонь матери, так, на всякий случай, и продолжала смотреть. Увидев, что он тоже смотрит на нее, она отступила назад, спрятавшись за мать, и через мгновение снова выглянула. Между ними проехала машина, и на секунду он ее потерял. Потом их глаза встретились. Проехал еще один грузовик. Ее мать сильнее сжала ручку, готовясь перейти дорогу. Девочка улыбнулась ему открыто, невинно, как-то по-летнему и рассеянно помахала свободной рукой. Когда они поравнялись с ним, мать инстинктивно сжала руку дочери сильнее. Она защищала своего ребенка от опасности, и Анна делала то же самое.
В этом не было ее вины.
Оказавшись в длинном коридоре, Макалпин сразу понял: что-то случилось. У дверей реанимации два врача оживленно жестикулировали, около ее двери толпились люди. Увидев, что полицейский делал записи в блокноте, Макалпин похолодел. Он бросился к двери в палату Анны, но чья-то рука преградила ему путь.
— Ал, это не…
— Да пошел ты!.. — тихо произнес Макалпин и ударил говорившего в челюсть.
Кровать была пуста.
Ее перевели в другую палату. И весь этот шум был из-за кого-то или чего-то другого.
Рыжеволосая медсестра с ребенком на руках, уткнувшимся ей в шею, отводила глаза и украдкой поглядывала на окровавленное постельное белье, брошенное на полу у раковины для отправки в стирку.
Только…
Это было не постельное белье.
Это была она.
Она была как кукла на веревочках, которая, если их перерезать, превращается в бесформенную массу. Лица не было, только розовая и бордовая корка, темная по бокам, маска страшилища, расплавленная на медленном огне. В одной глазнице виднелся кусочек чего-то белого, другая была пустой, на месте носа — сдвоенное отверстие. На вытянутой правой руке было только два пальца, сложенных будто для благословения.
Он увидел порезы на запястьях; открытые, влажные и совсем свежие — они блестели на солнце, и сочившаяся из них кровь пропитывала белый халат. Он увидел разбитое зеркало и валявшиеся рядом осколки.
И единственную прядь светлых волос.
В кабинете Грэхэма было холодно. А может, его знобило от недосыпания. Макалпин, одетый в гражданское, держал чашку с кофе обеими ладонями.
— Теперь Интерпол доволен? Получил все ответы?
— Не надо со мной говорить таким тоном. Здесь нет равнодушных. И мне очень жаль, что она умерла.
«Она оставила меня…»
— А что будет с ребенком?
— Комиссар Хауэр надеялся, что его заберут ее родители, но те вычеркнули ее из своей жизни. Даже отказались забирать тело, что уж тут говорить.
— Так что с ребенком?
— Приют, что же еще? Ее собираются назвать так же, как мать, раз ее имя нам теперь известно.
Грэхэм вернулся к папкам с делами.
— Еще раз дашь волю рукам, как с констеблем Кэпстиком, и тебе не поздоровится. — Старший инспектор достал из кармана банкноту в десять фунтов. — Выпей за здоровье малышки, должно помочь. И возьми двухнедельный отпуск по семейным обстоятельствам. Это приказ.
Больничное кладбище располагалось высоко на холме, откуда хорошо была видна гряда Кемпси- Феллз. В этот серый день двойная вершина Думгойна, нарушая унылость неба, словно бросала вызов другим холмам. У него не осталось слез, не осталось никаких чувств. Он пережил печаль, тоску, скорбь и теперь почти достиг того пространства, где не существует боли очищения. Внутри была только пустота. Он сошел с дороги и пропустил похоронный кортеж, напоследок обернувшись еще раз, чтобы взглянуть на холмы. Ему хотелось побыть одному на ее могиле с небольшим деревянным крестом.
Мать похоронили в Скелморли. Тело Робби по-прежнему не отдавали, но отец настаивал, чтобы он был предан земле рядом с матерью и они могли быть вместе навечно.
А здесь покоилась Анна, одинокая, на чужой земле.
Неподалеку от свежей могилы Анны была другая, утопавшая в цветах. Вокруг толпились люди, а в воздухе стоял запах необычной смеси — земли, утренней росы и розовой воды. Высокий мужчина чопорно
