оборудовал кинозал на крыше.
Она подчинялась — первые несколько месяцев. Когда до неё дошло, что ей нравится их уединение, она тотчас положила ему конец. Она заставила Винанда принимать приглашения и сама стала приглашать гостей. Он подчинился не протестуя.
Но он воздвиг стену, которую ей было не сломать, — стену между ней и его газетами. Имя его жены никогда не появлялось на их страницах. Он пресёк все попытки вовлечь миссис Гейл Винанд в общественную жизнь: никаких комиссий, благотворительных акций, социальных программ. Он без колебаний вскрывал её почту, если по адресу и названию организации-отправителя можно было догадаться о цели письма; он уничтожал такие письма, оставляя их без ответа, и сообщал ей об этом. Она молча пожимала плечами.
Однако он, видимо, не разделял её презрения к его империи. Ей не удалось установить, как он относится к своим изданиям. Однажды на её замечание об особенно агрессивной передовице он холодно ответил:
— Я никогда не приносил извинений за то, что печатаю в «Знамени». И не намерен впредь.
— Но ведь это просто ужасно, Гейл.
— Я полагал, что ты вышла замуж за меня как издателя «Знамени».
— Я полагала, что тебе не по душе так думать.
— Что мне по душе, а что нет, тебя не касается. Не рассчитывай изменить характер «Знамени» или принести его в жертву. Никто на свете не заставит меня это сделать.
Она рассмеялась:
— Я об этом просить не буду, Гейл.
В ответ он даже не улыбнулся.
Он работал с новой, удвоенной энергией, с таким подъёмом и яростным напором, что изумлялись даже люди, знавшие его в самую честолюбивую пору. При необходимости он просиживал в кабинете ночь напролёт, чего давно уже не делал. В его стиле работы и направлении газеты ничего не изменилось. Альва Скаррет с удовольствием отмечал это.
— Эллсворт, мы ошибались насчёт Гейла, — говорил Скаррет своему постоянному собеседнику, — он тот же прежний Винанд, и слава Богу.
— Дорогой Альва, — отвечал Тухи, — всё не так просто, как ты полагаешь, и совершается не так скоро.
— Но он счастлив. Разве ты не видишь, что он счастлив?
— Самое опасное, что с ним могло случиться. И будучи на сей раз гуманным, я говорю это ради его же пользы.
Салли Брент решила перехитрить своего шефа. Салли была одним из самых удачных приобретений «Знамени»; плотная женщина средних лет, она одевалась как на демонстрацию моды двадцать первого века, а писала как горничная. Среди читателей «Знамени» у неё был широкий круг поклонников. Популярность сделала её излишне самоуверенной.
Салли Брент решила дать материал о миссис Гейл Винанд. Материал сам просился в руки, он был как раз в её духе, и грех было им не воспользоваться. Она получила доступ в городскую квартиру Винанда, прибегнув к тактике, которую усвоила, будучи хорошо вышколенным сотрудником «Знамени». Она явилась со своей обычной помпой, в чёрном платье со свежим подсолнухом на плече — украшением, которое стало её опознавательным знаком, и, не успев отдышаться, выпалила:
— Миссис Винанд, я пришла, чтобы помочь вам обмануть мужа. — Она подмигнула, подчёркивая свою дерзость, и пояснила: — Наш дорогой мистер Винанд к вам несправедлив, он лишает вас положенной вам славы, никак не могу понять почему. Но вместе мы его поправим. Как может мужчина совладать с двумя женщинами, соединившими свои силы? Он просто не понимает, какой ему достался чудесный экземпляр. Так что выдавайте вашу историю, а я её запишу, и она будет такой занимательной, что ему ничего не останется, как опубликовать её.
Доминик была дома одна и ответила такой улыбкой, какой Салли Брент ещё не доводилось видеть, поэтому эпитеты, которые бы верно описали супругу патрона, не пришли в голову обычно весьма наблюдательной журналистке. Доминик выдала ей свою историю. Она выдала именно такую историю, о которой мечтала Салли Брент.
— Конечно, я готовлю ему завтрак, — сказала Доминик. — Его любимое блюдо — яичница с ветчиной, да, именно яичница с ветчиной… О да, мисс Брент, я очень счастлива. Я просыпаюсь утром и говорю себе: неужели правда, что я, скромная, незаметная девочка, стала женой великого Гейла Винанда, который мог выбрать любую самую блестящую красавицу в мире. Знаете, я давно любила его. Но он оставался для меня только мечтой, прекрасной, но недосягаемой… Прошу вас, мисс Брент, передайте это всем женщинам Америки: терпение всегда вознаграждается, большая любовь поджидает каждую из нас. Мне кажется, это чудесная мысль, и может быть, она будет таким же подспорьем другим девушкам, каким послужила мне… Да, моё единственное стремление в жизни — сделать Гейла счастливым, разделить с ним радости и печали, быть хорошей женой и матерью.
Альва Скаррет прочитал репортаж, и он так ему понравился, что заставил забыть об осторожности.
— Пускай в ход, Альва, — подстрекала его Салли Брент, — отдай в набор и оставь корректуру у него на столе. Он даст добро, поверь.
В тот же вечер Салли Брент была уволена. Ей заплатили по контракту за целых три года вперёд и попросили впредь ни под каким предлогом не появляться в редакции «Знамени».
Скаррет в панике пробовал протестовать:
— Гейл, Салли нельзя увольнять! Только не её!
— Когда я не смогу увольнять любого из моих работников, — спокойно ответил ему Гейл, — я закрою газету и взорву редакцию к чёртовой матери.
— Но читатели! Мы потеряем читателей!
— К чёрту читателей.
Вечером того дня, за ужином, Винанд достал из кармана комок бумаги — корректуру репортажа — и, не сказав ни слова, швырнул его через стол в Доминик. Он попал ей в лицо. Бумага упала на пол. Доминик подобрала её, развернула, увидела, что это, и громко рассмеялась.
Салли Брент опубликовала статью об интимной стороне жизни Гейла Винанда. В лёгкой интеллигентной манере она подала в жанре социологического очерка такой материал, который не решился бы напечатать самый низкопробный журнал. Его напечатали «Новые рубежи».
Винанд подарил Доминик ожерелье, сделанное по его заказу. Оно состояло из бриллиантов, незаметно скреплённых вместе; бриллианты располагались просторно, словно небрежно, без видимого порядка, выброшенные целой пригоршней; их соединяли едва видимые платиновые цепи, изготовленные под микроскопом. Когда он надел ожерелье ей на шею, оно легло на кожу случайной россыпью дождевых капель.
Она подошла к зеркалу и спустила платье с плеч, всматриваясь в мерцание серебристых капель на коже. Она сказала:
— Что за мрачная история напечатана в твоей газете, Гейл, о женщине из Бронкса, которая убила молодую любовницу своего мужа. Плохо другое — нездоровое любопытство людей, которым нравится читать об этом. Но что ещё хуже — люди, которые работают на потребу таких болезненных интересов. В сущности, именно благодаря этой несчастной женщине — на фотографии в газете у неё короткие толстые ноги и толстая морщинистая шея — появилось это ожерелье. Это ожерелье восхитительно. Я с гордостью буду носить его.
Он улыбнулся, в его глазах внезапно вспыхнул блеск какой-то странной отваги.
— Можно смотреть на дело так, — сказал он, — а можно иначе. Мне больше нравится думать об этом так: я взял отбросы человеческой души — замутнённое сознание этой женщины и людей, которым нравится читать о ней, и сотворил из этого ожерелье на твоих плечах. Мне больше по душе думать о себе как об алхимике, способном сотворить бриллиант из грязи.
В его взгляде она не увидела ни оправдания, ни сожаления, ни досады. Это был странный взгляд, она
