— Ты прав. Потому что это очень большой проект. И особенно потому, что это государственный проект. В дело будет вовлечено очень много людей, и каждый будет иметь власть, каждый захочет её употребить. Тебе предстоит тяжёлая битва. Твоё мужество должно достичь степени моих убеждений.
— Я постараюсь быть на высоте, Говард.
— Ты не сможешь, если не поймёшь, что я даю тебе возможность проявить большее благородство, чем в любом благотворительном деле. Если не поймёшь, что это не любезность, что я это сделаю не для тебя и не для будущих квартиросъёмщиков, а для себя и что без этого условия ничего не состоится.
— Да, Говард.
— Тебе придётся самому придумать, как этого достичь. Ты должен заключить жёсткий контракт со своими боссами и потом целый год или больше сражаться с каждым бюрократом, который каждые пять минут будет ставить нам палки в колёса. У меня не будет никаких гарантий, кроме твоего честного слова. Ты готов дать его мне?
— Я даю тебе слово.
Рорк вынул из кармана два отпечатанных на машинке листка и протянул ему:
— Подпиши.
— А что это?
— Контракт, в котором указаны условия нашего соглашения. Каждому из нас копия. Вероятно, это не имеет юридической силы. Но это будет как дамоклов меч. Я не смогу подать на тебя в суд. Но смогу ознакомить с этим общественность. Если тебе необходим престиж, ты не допустишь, чтобы это стало достоянием гласности. Помни, если мужество покинет тебя, ты потеряешь всё. Но если ты сдержишь слово — а я тебе даю своё, — я никогда ничего не раскрою. Кортландт будет твой. В тот день, когда всё будет закончено, я пришлю эту копию тебе и ты сможешь сжечь её, если захочешь.
— Хорошо, Говард.
Китинг подписал, передал ручку Рорку, и тот тоже подписал. Какое-то время Китинг молча смотрел на Рорка, потом медленно, будто стараясь разобраться в какой-то смутной догадке, сказал:
— Каждый сказал бы, что ты глупец… что всё выигрываю я…
— Ты получишь всё, что общество может дать человеку. У тебя будут деньги. Будет слава и почёт. Возможно, тебе будут благодарны квартиросъёмщики. А я… я получу то, чего не может дать другому ни один человек. Я буду строить Кортландт.
— Ты получишь больше, чем я, Говард.
— Питер! — Голос Рорка звучал торжествующе. — Ты это понял?
— Да.
Рорк наклонился над столом и тихо засмеялся; Китинг никогда не слышал такого счастливого смеха.
— Всё получится, Питер. Всё будет хорошо. Ты поступил замечательно. Не испортил всё словами благодарности.
Китинг молча кивнул.
— Расслабься, Питер. Хочешь выпить? Сегодня обсуждать детали не будем. Просто сядь и привыкай ко мне. Перестань бояться меня. Забудь всё, что говорил вчера. Мы начинаем заново. Теперь мы партнёры. Ты займёшься своей частью дела. Это вполне достойная часть. Кстати, это и есть сотрудничество, как я его понимаю. Я займусь строительством. Каждый будет делать то, что он умеет лучше всего, и так честно, как может.
Он подошёл к Китингу и протянул руку.
Не вставая и не поднимая головы, Китинг взял руку Рорка и пожал её.
Когда Рорк принёс выпить, Китинг сделал три больших глотка. Пальцы его крепко обхватили стакан, рука казалась твёрдой, но время от времени лёд бился о стенки без заметного движения руки. Он медленно разглядывал комнату и фигуру Рорка. «Нет, это не для того, чтобы причинить мне боль. Иначе он не может, он сам не осознаёт, насколько явно видно, что он счастлив, каждой клеткой счастлив, что живёт». Китинг даже не представлял себе, что можно радоваться просто самому факту бытия.
— Ты такой… молодой, Говард. Такой молодой… Как-то я упрекнул тебя тем, что ты старый и серьёзный… Помнишь, когда мы работали у Франкона?
— Перестань, Питер. У нас всё прекрасно без всяких воспоминаний.
— Это потому, что ты добрый. Подожди, не хмурься. Дай мне сказать. Я должен сказать. Я знаю, ты специально не говорил об этом. Господи, как я надеялся, что ты не заговоришь об этом. Я должен был одеться в броню, чтобы защититься в тот вечер, защититься от всего, что ты мог бросить мне в лицо. Но ты этого не сделал. Если бы всё было наоборот и это был мой дом — можешь представить, что бы я сделал или сказал? Ты не можешь вообразить. Ты для этого недостаточно тщеславен.
— Почему же нет? Я очень даже тщеславен — если хочешь это так называть. Я никогда не делаю сравнений. Никогда не думаю о себе в соотношении с кем-то. Я отвергаю саму мысль о себе как части чего- либо. Я абсолютный эгоист.
— Да. Но эгоисты злые. А ты добрый. Ты самый себялюбивый и самый добрый человек из всех, кого я знаю. А это какая-то бессмыслица.
— Может, бессмысленны сами эти понятия. Может, они не означают того, что люди привыкли понимать под ними. Давай бросим эту тему. Если хочешь поговорить, давай поговорим о том, что мы будем делать. — Он наклонился и выглянул в окно. — Это будет там, внизу. Эта тёмная полоса — место, где будет Кортландт. Когда всё будет завершено, я смогу видеть его из своего окна. Он станет частью города. Питер, я когда-нибудь говорил, как я люблю этот город?
Китинг допил остатки из своего стакана.
— Думаю, мне пора. Я… не в себе сегодня.
— Я позвоню через несколько дней. Лучше встретимся здесь. Не приходи ко мне в контору. Ведь ты не хочешь, чтобы тебя там увидели, кто-нибудь может догадаться. Кстати, когда я сделаю эскизы, ты должен сам сделать с них копии, в своей манере. Кто-нибудь может узнать мои чертежи.
— Да… хорошо.
Китинг встал и некоторое время неуверенно смотрел на свой портфель, затем поднял его, пробормотал слова прощания, взял шляпу, пошёл к двери, остановился и снова посмотрел на портфель.
— Говард… Я что-то принёс. Я хотел показать тебе… — Он вернулся и поставил портфель на стол. — Я никому это не показывал. — Пальцы его дрожали, когда он открывал замки. — Ни матери, ни Эллсворту Тухи… Я хочу, чтобы ты сказал, может, в этом…
Он вручил Рорку шесть холстов.
Рорк разглядывал их один за другим. Он смотрел на них дольше, чем было необходимо. Когда он смог поднять глаза, он покачал головой — это был молчаливый ответ на вопрос, которого Китинг не произнёс.
— Слишком поздно, Питер, — сказал он мягко.
Китинг кивнул головой:
— Пожалуй, я… знал.
Когда Китинг ушёл, Рорк прислонился к двери, закрыв глаза. Он испытывал невероятную жалость.
Никогда раньше он не чувствовал ничего подобного — ни когда Генри Камерон рухнул в конторе у его ног, ни когда Стивен Мэллори рыдал в его присутствии. Там всё было ясно. А здесь было осознание потери человеком достоинства и надежды, полного истощения, конца, без надежды на возрождение. В этом чувстве было что-то постыдное — Рорку было стыдно, что у него смогло сформироваться такое мнение о человеке, чувство, лишённое даже намёка на уважение.
Это жалость, подумал он и удивился. Ему пришло в голову, что в мире что-то неладно, если это ужасное чувство считается добродетелью.
IX
