плечами. Он пускал в очередном номере шуточный тест или несколько купонов на покупку грампластинок со скидкой, это несколько поднимало интерес к газете, и он тут же успокаивался.
Он никак не мог заставить себя работать в полную силу. И вместе с тем у него ещё никогда не было такого желания работать. Каждое утро он входил в кабинет, чувствуя необычное рвение. Но через час ловил себя на том, что разглядывает обшивку стен, вспоминая какие-нибудь детские стишки. Ему не было скучно, он не то чтобы зевал, а словно хотел зевнуть, но не получалось. И досадовал на себя. Не то чтобы работа ему не нравилась, просто он утратил к ней вкус, не настолько, чтобы решиться на что-нибудь, но и не так, чтобы брать себя в ежовые рукавицы и усаживать за работу; его просто что-то раздражало.
Он смутно ощущал, что причина его настроения кроется в новом настроении общества. Он не видел причин, почему бы ему не манипулировать им столь же мастерски, как раньше. Но не мог. Угрызений совести он не испытывал. Это не была сознательно занятая позиция, вызов во имя справедливости; скорее какая-то разборчивость, нечто сродни сдержанной брезгливости, нерешительность, которую испытываешь, прежде чем шагнуть в грязь. Он думал: «Ничего страшного, это не продлится долго, подождём, когда маятник качнётся в другую сторону, сейчас лучше подождать».
Он не понимал, почему начал тревожиться, причём больше обычного, после стычки с Альвой. Ему казалось странным, что Альва вдруг принялся писать такой вздор. Но было ещё кое-что в поведении Альвы во время разговора, в том, как он вышел из кабинета, было что-то вызывающее; он почти дал понять, что больше не находит нужным считаться с мнением босса.
«Следовало бы уволить Альву», — подумал он и ошеломлённо рассмеялся над самим собой. Уволить Альву Скаррета? Да это всё равно что остановить Землю или, страшно подумать, положить конец «Знамени».
Этим летом и осенью случались дни, когда он ощущал приступ любви к «Знамени». В такие дни он сидел за своим столом, положив руку на развёрнутые перед ним страницы, свежие чернила расплывались на его ладони, и он улыбался всякий раз, когда видел на страницах «Знамени» имя Говарда Рорка.
Во все отделы, которых это касалось, был спущен приказ: Говарду Рорку должна быть обеспечена широкая реклама. Имя Рорка и его работы стали регулярно упоминаться во всех газетных рубриках: в разделе искусств, недвижимости, передовицах, авторских колонках. Не очень-то легко найти предлог для того, чтобы упомянуть имя архитектора в прессе, информация о строительстве обычно не вызывает большого интереса. Но сотрудники «Знамени» оказались на редкость изобретательны, и имя Рорка не сходило со страниц газеты. Винанд лично редактировал всё без исключения. Появление этих сообщений на страницах «Знамени» поражало: все они были хорошо написаны, не проскальзывало ни единой попытки добиться дешёвой популярности — никаких сенсационных историй или фотографий за завтраком, никакого «личного материала» или коммерческого подтекста, лишь желание отдать дань величию художника, полное уважения и благожелательности.
Ни Винанд, ни Рорк никогда не заговаривали об этом. Они вообще не говорили о «Знамени».
Каждый вечер, возвращаясь в свой новый дом, Винанд видел «Знамя» на столе в гостиной. Сам он никогда со дня свадьбы не приносил газету домой. Увидев её в своей гостиной в первый раз, он лишь улыбнулся и ничего не сказал.
Но однажды вечером он заговорил об этом. Он перелистывал газету, пока не наткнулся на статью, посвящённую летним курортам. Большая часть статьи представляла собой описание Монаднок-Велли. Он поднял голову и взглянул на Доминик, сидящую на полу у камина в другом конце комнаты.
— Спасибо, милая, — сказал он.
— За что, Гейл?
— За то, что ты понимаешь, когда мне приятно видеть «Знамя» в своём доме.
Винанд подошёл к ней и сел рядом. Обняв её узкие плечи, он сказал:
— Только вспомни всех этих политиков, великих князей и увешанных орденами убийц, о которых «Знамя» трубило столько лет. А крестовые походы против трамвайных компаний, кварталов красных фонарей и овощей на подоконниках. На этот раз, Доминик, я впервые говорю то, что думаю.
— Да, Гейл…
— Вся власть, положение, которого я добивался, достиг и которым никогда не пользовался… Теперь-то они увидят, на что я способен. Я заставлю их признать его, он этого заслуживает. Дам ему славу, которой он достоин. Что есть общественное мнение? Его делаю я.
— Ты считаешь, он всего этого хочет?
— Может быть, и нет. Мне всё равно. Ему это небесполезно, и у него это будет. Я так хочу. Как архитектор он общественное достояние. Он не может помешать газете писать о нём.
— А этот номер, посвящённый ему, ты делал его сам?
— Почти весь.
— Гейл, ты мог бы стать блестящим журналистом.
Результат рекламной кампании оказался совершенно неожиданным. Массовый читатель никак не отреагировал. Но в интеллектуальных кругах, в мире искусства, в узком профессиональном кругу над Рорком смеялись. Некоторые комментарии достигали и слуха Винанда. «Рорк? А, любимчик Винанда». «Шикарный парень, любовь “Знамени”». «Гений жёлтой прессы». «“Знамя” теперь продаёт искусство — рассылает целыми коробками по сходной цене». «А разве были какие-то сомнения? Я всегда знал, что Рорк — талант, годный лишь для газетёнки Винанда».
— Мы ещё посмотрим, — презрительно сказал Винанд и продолжил свой крестовый поход.
Благодаря ему Рорк был завален серьёзными заказами — заказчиками были люди, на которых Винанд мог повлиять. Начиная с весны, он принёс Рорку контракты на строительство яхт-клуба на Гудзоне, здания под конторы, двух частных резиденций.
— Ты ещё пощады попросишь, — твердил он. — Я заставлю тебя отработать за все те годы, которые ты из-за них потерял.
Однажды вечером Остин Хэллер сказал Рорку:
— Если ты простишь мне эту дерзость, я осмелюсь дать тебе совет, Говард. Да, ты угадал, я говорю об этой несуразной шумихе вокруг тебя, которую устраивает мистер Гейл Винанд. Никак не могу взять в толк: он и ты — неразлучные друзья? В конце концов, существуют люди разного класса — нет, я не пытаюсь говорить языком Тухи, но есть определённые границы между людьми, и переходить их нельзя.
— Да, есть. Но кто сказал, где их нужно проводить?
— Ну хорошо, ты волен дружить, с кем хочешь. Но есть кое-что, чему нужно положить конец, и ты выслушаешь меня хотя бы на этот раз.
— Я слушаю.
— Конечно, заказы, которыми он тебя заваливает, это замечательно. Уверен, что он будет вознаграждён за это и поднимется на несколько кругов ада, где он, без сомнения, окажется. Но нужно остановить поток рекламной шумихи, в который он окунает тебя на страницах «Знамени». Ты должен его остановить. Неужели ты не понимаешь, что поддержки этой газеты достаточно, чтобы дискредитировать кого угодно? — Рорк молчал. — Это губит тебя как профессионала, Говард.
— Знаю.
— Ты его остановишь?
— Нет.
— Да почему?!
— Я обещал тебя выслушать, Остин. Но я не обещал говорить о нём.
Позже, одним осенним днём, Винанд зашёл в контору Рорка, как часто делал в конце рабочего дня, и, когда они вместе вышли из здания, сказал:
— Хороший вечер. Давай прогуляемся, Говард. Я хочу показать тебе одно частное владение.
Они пошли к Адской Кухне, огибая огромный прямоугольник — два квартала между Девятой и Одиннадцатой авеню, пять кварталов с севера на юг. Рорк увидел обветшавшие, заброшенные многоквартирные дома, покосившиеся громадины из некогда красного кирпича, кривые дверные проёмы, сгнившие доски, в узких проходах между домами — верёвки, увешанные застиранным нижним бельём, — приметы разрастающегося отвратительного гнойника, а не живой жизни.
— И ты владеешь этим всем? — спросил Рорк.
— Всем.
