справляем справно, хреновину не городим, опять же и мировой буржуазен подгляду-то, аккурат наш укор буэт…»
Иногда читали они и журналы:
«…Маша глянула на него холодно.
— Я чего боюсь? Идеология у нас разная. Мы — дети разных социальных классов. В твоем сознании цепко укоренились буржуазные предрассудки. А я — дочь самых что ни на есть трудящихся масс. И личная любовь — это тоже не что иное для меня, как буржуазный предрассудок.
— Значит, что же, все? Значит конец. Маша? — спросил он хрипло, и смертная бледность покрыла его красивое, но буржуазное лицо.
— Да, Иван, — отвечала она. — Это — конец. Я — новая женщина новых дней».
Иногда попадались и стихи:
Шел американский фильм. В ярком блеске рекламных щитов толпы теней стояли, тоскливо уставившись на захватывающие дух, невероятные иностранные картинки; большие снежинки яростно тыкались в стекло витрин; жаждущие лица слабо улыбались. Казалось, что все улыбались одной мысли, мысли о том, что стекло — и нечто большее, чем стекло — защищает этот далекий, сказочный мир от безнадежной русской зимы.
Кира и Аео ждали, зажатые толпой в фойе. Когда кончился очередной сеанс и двери открылись, толпа ринулась вперед, в зал, откидывая к стенам тех, кто пытался выйти из него и медленно втискивался в узкие проходы двух дверей. Толпа была наполнена болью, яростью и каким-то жестоким отчаяньем; она продиралась внутрь, словно мясная туша сквозь небольшую мясорубку.
На экране задрожали белые огромные буквы названия фильма:
«ЗОЛОТОЙ СПРУТ»
ФИЛЬМ СНЯТ РЕДЖИНАЛЬДОМ МУРОМ ЦЕНЗУРА ТОВАРИЩА М. ЗАВАДКОВА.
Картина вздрагивала и трепетала, показывая какой-то темный офис, где смутные тени людей конвульсивно дергались. В английской вывеске на стене офиса была ошибка.
То был офис одного американского тред-юниона, где некий суровый товарищ давал поручение герою — светловолосому юноше с темными глазами — вернуть организации документы чрезвычайной важности, украденные неким капиталистом.
— Что за черт?— прошептал Лео. — И в Америке такие картины делают?
Тут вдруг словно из-под полога внезапно исчезнувшего тумана появился кадр: нежная линия ротика, отчетливый волосок каждой длинной реснички — лицо прекрасной, улыбающейся героини.
Мужчины и женщины в ослепительных заграничных одеждах изящно перемещались внутри сюжета, смысл которого совершенно неясен. Титры не отвечали действию. Титры ослепительными буквами вопиюще повествовали о страданиях «наших американских оратьев под капиталистическим игом». На экране же веселые, счастливо улыбающиеся люди танцевали в сияющих залах, бегали по песчаным пляжам — с развевающимися на ветру волосами, люди с крепкими, эластичными, чудовищно здоровыми мускулами.
Вот женщина, которая уходит, одетая в белое, а на улице оказывается в черном платье. Герой как-то внезапно вырос, стал тоньше и стройнее, гораздо голубоглазее и блондинистее. Его элегантный роскошный костюм выглядел слишком роскошно для труженика-члена профсоюза; что же касается документов, которые он разыскивал, протискиваясь сквозь нелепое нагромождение событий, то они почему-то начинали все более клониться к завещанию его дяди.
Титры, для примера, гласили: «Вас ненавижу. Вы — капиталистический эксплуататор и кровосос. Вон отсюда!»
На экране же в это время некий джентльмен склонялся над утонченной леди, поднося к губам ее руку, а она, слегка и чуть печально улыбаясь, своей другой рукой нежно трепала его по голове.
Конца у картины не было. Ее как бы просто выключили. А титры гласили: «Через полгода кровожадный капиталист нашел свою смерть от руки забастовщиков. Герой же наш пришел к отказу от той эгоистской любви, в которую хотела завлечь его буржуазная сирена, и он отдал всю свою жизнь делу Мировой Революции».
Кира сказала, когда они уходили из театра этих передвижных картин:
— Я знаю, — сказала она, — что они сделали! Они сами приделали сюда это начало. Они вообще порезали картину на части.
Услыхавший ее билетер хихикнул.
Время от времени начинал звонить квартирный звонок, и управдом приходил напомнить им о домовом собрании квартиросъемщиков со срочной повесткой дня. Он говорил им:
— Граждане, никаких исключений! Общественная обязанность. Она главнее всего. Каждый съемщик — чтоб на собрании был.
После этого Аео и Кира направлялись в самую большую комнату их дома — длинную голую комнату с единственным электрическим пузырьком на потолке, составлявшую квартиру трамвайного кондуктора, который добродушно временно жертвовал ею во имя общественного долга. Съемщики приходили со своими стульями и, сев, принимались за семечки.
— Как я и есть управдом, — говорил управдом, — то я это собрание съемщиков и жильцов дома номер — по Сергиевской улице объявляю открытым. На повестке дня вопрос, касательно дымотруб, или, так скажу, дымоходов. Вот значит, товарищи граждане, как мы все тут ответственные и сознательные самым что ни на есть сознанием нашего класса, то должны мы тут понимать, что ныне у нас не то время, когда имели хозяев и плевать хотели на что в дому не случись. Теперь, товарищи, другое дело! И власть другая, и диктатура пролетариата, а дымоходы забиты, а раз оно так, то, дымоходов касательно, должны мы с вами чего-то думать, как мы с вами выходит владельцы. Раз дымоход забит, то выходит чего? Тут уж ясно: полон дом дыму, весь дом в саже, а это значит, нет у нас никакой пролетарской дисциплины. Так что, товарищи граждане…
Домохозяйки беспокойно вертелись, ощущая где-то запах горелой пищи. Толстяк в красной рубахе вертел пальцами. Парнишка с открытым ртом почесывал голову.
— …так что, граждане, будем платить социальный налог за… Кира Аргунова, смыться, что ли, собралась? Ну, так это вы лучше бросьте. Вы ведь знаете, что мы думаем о людях, которые не хотят выполнять общественные обязанности. Учитывая социальное положение жильцов, рабочему классу платить три процента, свободным профессиям — десять, а частникам всяким и безработным — остальное. Все! Кто за — подымай руки… Теперь — кто против… Товарищ секретарь, посчитайте граждан. Ты, товарищ Михалюк, чего же ты делаешь? Как же ты можешь, в одном лице будучи, и за, и против голосовать?!
Приход Виктора был неожидан и необъясним.
Он протянул ладони к «буржуйке», энергично потер их друг о друга и радостно улыбнулся Кире и Лео.
— Вот мимо шел, и дай, думаю, забегу. Чудненько у вас тут. Ирина мне уже рассказывала… Она? У нее все отлично… Мама не очень. Врач говорит: он ни за что не отвечает, если мы не свозим ее куда-нибудь на юг. А как ты свозишь в такие-то времена?.. Да, ну а я не вылазил все это время из института. Опять же в студсовет избрали… Вы читаете поэзию? Вот как раз, прочитайте-ка стишки одной тут женщины. Изумительная тонкость чувств… Да, да, изумительно тут у вас, уютно. Дореволюционные прелести… Вы оба прямо совсем буржуи, не так ли? Две комнаты, да еще прямо такие огромные. А жилищная норма, с этой стороны вас не прижимают? К нам на прошлой неделе вселили двух, одного коммуниста. Отец только скрипит зубами. Ирине приходится делить (ною комнату с Асей, они грызутся как две собаки… Что тут поделаешь? Кров-то каждому нужен. А Петроград, конечно, перенаселен, переполненный. Город, что там!
