уставился на него. – А вы как сюда попали сами, Григорий Емельяныч, вы теперь тут что, постоянно живёте, как я понял?
Он помолчал.
– Значит, книжки ищешь, говоришь. Фотографии. А я тебе чего сказал, Лунио, я тебе не говорил разве, чтобы не высовывался, чтобы залёг до завтра и сидел себе тихо тюремной мышью? Не приказывал?
– Да вы бы меня завтра из города отправили куда подальше и на этом всё, – с обидой в голосе выговорил я. – И как бы я тогда пришёл после?
– И отправил бы, – согласился Маркелов, – и ещё отправлю куда следует чтобы глаза мне тут больше не мозолил. Ты что не понимаешь, что и так на волоске висишь с этой твоей фамилией новой идиотской? Что вынул я тебя на свободу, сам рискуя, жопу свою подставляя под удар и звание своё. Не сечёшь это, парень?
Я решил, что хватит и надо соглашаться. Знал, что дальнейшее обустройство начала моей новой жизни всё ещё безоговорочно зависит от него. Сам же лихорадочно уже обдумывал, что же теперь будет с маминым кольцом в этой идиотской, как и моя фамилия, ситуации. Зря, выходит, только молоток покупал. И я переменил тему на более приземлённую. И спросил:
– Так ничего не осталось у вас нашего, Григорий Емельчьяныч? Коль уж я всё равно пришёл.
Он, видно, тоже решил не усугублять и ответил:
– Есть кой-чего, там, в кладовке прибрано. Сейчас принесу, сиди, жди. – И вышел. Я осмотрелся. Письменный стол в кабинете был наш, папин. Всё остальное уже было чужим, незнакомым. От всего несло казёнщиной, неуютом и какой-то посторонней тяжестью. Над столом в витой латунной рамке висела небольшая фотография. На ней была изображена женщина лет под тридцать с девочкой лет десяти, лисёночком таким, остроморденькая, чем-то неуловимо напоминающая ту неприветливую девушку, мелькнувшую лицом в двери у прихожей. Они, сцепившись в обнимку, сидели в прибойной пене, смеясь и защищая лица от брызг. Снизу надпись: «Мы с Юлькой, Алушта, 1939 год».
– На вот! – вошёл Маркелов и протянул коробку из-под обуви. – Там херня всякая, по мелочи, потом посмотришь, ваше старое, из невыброшенного.
Я благодарно сделал головой, принял коробку и, не открывая её, спросил:
– Григорий Емельяныч, так вы сюда как попали-то, я не понял?
– Как попал, как попал – как все попадают, так и я попал, – пожал плечами полковник. – Ордер дали, я и заехал.
– Когда дали? – решил уточнить я. – В смысле, заехали в какое время? После войны уже? Или... – И я испытующе посмотрел на него, пытаясь нащупать цепь и последовательность событий.
– Ну да, так примерно, – неопределённо ответил Маркелов, – как известно стало, что квартира эта освободилась, так и получил. По ходатайству органов. А что такое-то? Всем дают и мне дали, за заслуги.
Я снова, уже привычно, пожал плечами.
– Так откуда ж вам про неё известно стало, если вы следователя по моему делу в глаза не видали? И как узнали тогда, что меня того... в Устьсевлаг закатали как немецкого шпиона, по 58-й, и жильё мое освободилось?
Маркелов сумрачно посмотрел на меня, подержал недолгую паузу и усмехнулся:
– А ты, смотрю я, малый не промах, сержант, в самый корень глядеть умеешь. Только подозрения твои глупые, так и знай. Не сдавал я тебя никому, не было такого, а с квартирой накладка вышла просто, так совпало всё, так часто бывает, и все дела. И давай хватит про это, Лунио, надоел ты мне со своими претензиями, – и осклабился по-привычному. – А будешь залупаться, снова туда, откуда прибыл, отправишься, это понятно?
– Да понятно, Григорий Емельяныч, – обречённо ответил я, хорошо понимая, что развивать эту тему сейчас не в моих интересах. Потому что тогда я не получу того, за чем сюда пришёл. – Чего ж понятней- то, – и тут же резко переключил его внимание на главное. – Вот ещё какое дело, не знаю как сказать даже, – начал я издалека, а он молчал, слушал. – Вещь одна осталась тут, мамина, тоже память для меня. Я уходил когда, ну по вашему направлению, на фронт, вещь эту здесь оставил, в квартире. Сама она не ценная, но мне дорогая, поэтому я её Волынцевой оставлять не стал на сохранение, понимаете? – он кивнул. – Я бы, если можно, забрать её хотел. Не возражаете?
– А что за вещь-то? – спокойно так поинтересовался он. – Где она есть-то сама? Тут всё под ремонтом было, ничего не оставалось лишнего. Всё, что было, вон в коробке твоей теперь.
– А стремянка есть у вас? – не обращая внимания на его слова, спросил я. – Лучше высокая.
– Ну есть, допустим, стремянка, высокая, есть. Тебе для чего?
– Мне в гостиную надо с ней, там покажу, – кивнул я на пространство через стену.
Через минуту я уже забирался по лестнице к потолочному карнизу, к той части, что в дальнем углу гостиной. Лепной завиток был на месте, и даже грубый шов от моей тогдашней торопливой приклейки был уже не столь заметен после сделанного хозяевами послевоенного ремонта. Полковник стоял внизу, задрав голову, и следил за тем, что я делаю там наверху. Я же, вытянул из-за пазухи молоток, прицелился и резким коротким ударом врубил его острый конец в едва заметный шовный рубец, соединявший завиток с основанием карниза. Другой рукой я придерживал завиток, чтобы он не грохнулся на паркет. Но он всё же грохнулся. Выскочил из руки и полетел вниз. Там и покоился теперь, разлетевшись на гипсовые куски. А между кусков лежал обёрнутый в тряпицу небольшой комочек. Маркелов, которого ещё не успело перекосить от случившегося в его столовой безобразия, нагнулся, взял комок в руки и развернул. И покачал головой.
– А говорил, не ценная. Что ж ты врал мне, Лунио? Нехорошо, сержант, врать старшему по званию. Некрасиво, очень некрасиво. – Он дыхнул на центральный камень маминого кольца, сияющий разноцветными искорками, насквозь прозрачный, и потёр его о ворот рубахи. Затем неторопливым движением опустил кольцо в карман своих домашних штанов и снова задрал глаза наверх, откуда я молча следил за его манипуляциями. – Знаешь, а ты мне нравишься, Григорий, – с неожиданно по-отцовски ласковой интонацией произнёс полковник. – Ты по жизни своей ловкач. И совсем не дурак. Надо ж как упрятал, я бы в жизни не догадался, ай да молодец! К тому же патриот нашей Родины, это мне доподлинно известно, как самоличному участнику всех твоих дел. – Он осуждающе покачал головой. – И молоток даже прихватил с собой, ну всё продумал, шельмец. Убивать собирался, поди? Скажи, ну? – Я понуро молчал, там, наверху. Ответить мне было нечего. А он призывно махнул рукой и ободряюще позвал. – Ладно, давай, спускайся сюда. Лестницу отнесём с тобой и сядем потолкуем. Давай, брат, давай, очнись уже наконец. Ничего нехорошего с тобой ещё не приключилось. Пока только хорошее идёт. А будешь и дальше умным, так и не случится ничего дурного, уж ты мне поверь. И слазь, слазь сюда, не хлопай ртом.
Я слез, думая, что всё, уплыла последняя надежда, не убивать же мне его теперь, гада этого. А сам не вернёт ни в какую, зуб готов отдать вам свой золотой, как когда-то сказал папе Аркадий Валерьянович Волынцев.
Под его присмотром я понёс стремянку в кладовку, ту самую, нашу, забитую когда-то провиантом под самый потолок. Путь нам пересекла девочка, та, что открыла мне дверь. Она выбежала из уборной и головой воткнулась мне в бок.
– Ой! – вскрикнула девочка. – Я не нарочно. Я просто по своим делам иду, а тут вы с дедушкой.
Я поставил стремянку и присел на корточки. Она с интересом смотрела на меня и вихляла маленьким задом. Вся словно на иголках была сделана из маленьких юрких шарнирчиков.
– Ты к дедушке пришёл? – спросила она и ткнула в меня тоненьким пальчиком. – Или ко мне? Ты папа, да, я угадала?
– В школу ходишь? – улыбнулся я вместо ответа и тоже ткнул в неё пальцем. – В какой перешла?
– Брысь отсюда! – недовольно цыкнул на неё Маркелов. – Сиди, где сидела, и не высовывайся, ясно тебе?
Девчонка неохотно развернулась и поплелась к себе, шлёпая по полу теми же безразмерными тапками.
– Хорошая девочка, – абсолютно искренне сказал я, когда мы занесли стремянку на место и вернулись в кабинет. – Внучка ваша?
– Понравилась? – вместо ответа спросил он и хмыкнул. – Вот и давай поговорим про это про всё,
