сержант. И про находку нашу заодно.
– Вы что, не отдадите мне вещь? – настороженно поинтересовался я, чтобы сразу расставить всё по местам. – Вы ведь, Григорий Емельяныч, своё уже получили, я слово сдержал, так и вы теперь со мной по- честному поступ
– Ой ли? – полковник многозначительно ухмыльнулся и соорудил лукавую морду. – Так уж и ничего? Совсем-совсем ничего?
Я насупился и пробормотал сквозь зубы:
– Ничего. Совсем-совсем. И даже справку ещё не отдали мою об освобождении.
– Да за справкой дело не станет, не психуй. Лучше сядь и послушай, что я тебе скажу, Гриша. – Я сел. – Короче, дело такое. Говорю как есть, а ты, как есть, внимай. И реши, сынок.
Это было что-то новенькое и не предвещало ничего хорошего, судя по такой внезапной перемене ко мне этого чина из органов. К подлости его и обманам я уже успел привыкнуть, даже могу сказать, что у меня потихоньку начал вырабатываться особый иммунитет против Григория Емельяныча, которого за последнее время в жизни моей стало значительно больше, чем хотелось бы. Но не узнать, чего он хочет, тоже теперь было нельзя. Руки мои всё ещё были скованы этим человеком, пережавшим мне д
– Буду краток и конкретен. А ты слушай и не перебивай. В общем, так. Жена моя, Вера, за день до эвакуации погибла, от бомбового осколка. Насмерть, сразу. Тогда мне пришлось дочку нашу, Юльку, одну в Башкирию отправлять, без никого, считай, чисто под присмотром знакомых одних, будь они прокляты. Сам же я в городе остался, блокаду отсидел, как и ты. Вот только харча у меня не было, как у вас с папой твоим. А был голод, и был труд каждодневный, и без перерыва на компот, как у некоторых. – Я молчал, слушал. – Так вот, дочка моя и до того ещё была неуправляемой, до войны, уже девчонкой норов показать любила, лет с одиннадцати. Потом – блокада, выехать не успели, знаешь, а дальше смерть жены моей, матери её. А в 42-м по первой ладожской дороге сумел я её отправить, удалось. Голодную, холодную, еле живую. И связь, само собой, потерял. Так и не знал ничего про дочку, пока не вернулась оттуда, перед самым сорок пятым уже, из Давлеканово, но только с беременным животом и на последнем месяце. А было ей пятнадцать. Вот так. – Он глубоко затянулся и выпустил дым в потолок. Помолчал. Затем продолжил: – Сам понимаешь, чего я чувствовал тогда, Гриша. Горе – одно, вслед за ним – сразу другое и на тебе – третье! И какое! Ну который гад не уследил за ней или какая гнида живот ей надула, разбираться не стал. Спасти бы девочку, не до другого всего. Сам я уже комиссарил вовсю, на том самом месте, сам знаешь на каком. А у неё истерики, депрессии разные. И приглядеть некому нормально. Одни мы с ней. И ничего, ни витаминов никаких, ни еды обычной, какую надо, если на сносях. И молчит к тому же, в себя ушла. То ли изнасиловали, то ли несчастная любовь была с кем-то, то ли обманул кто, обрюхатил и не вернулся. Не знаю, Григорий, не знаю, честно скажу. До сих пор не знаю, так и не сказала мне – такой характер у неё, в кого, не понимаю только. Потом время подошло – родила. – Он кивнул в сторону коридора. – Вон, Машку, что на тебя напоролась. Отца нет, вместо отчества прочерк хотела делать, но я договорился, чтобы меня вписали, моё имя, на отцовскую строку. Мария Григорьевна получилась, Маркелова. Так и стали воспитывать вдвоём. Только не очень пошло у нас. Доучиваться Юлька не пошла, не захотела, так и осталась с полусредним, считай, образованием, да без аттестата.
Потом, когда из грудничков подняли, в ясли я договорился. После уж в садик, из первых восстановленных, послевоенных. А сама Юлька отлынивала, не хотела Машкой заниматься, не любила. Чужая она для неё была всегда, нежеланная, не смогла, видно, простить того, как получилась она у неё. А Машка к ней всё равно привязалась, мама, мама, всё время тянется к ней, спрашивает. А только мама эта неприкаянной сделалась окончательно. Сутками не является, разит от неё вечно, компанию себе на стороне завела дурную. Я не видел их никого, но чувствую, что всё так и есть. Думал в том году, что раз девку нашу в школу отдали, так и мать её, глядишь, образумится. А она нет, всё по-старому, со мной почти не разговаривает, придёт, проспится, поест чего, и нет её снова. Только ветер в форточке после неё гудит. – Григорий Емельянович вдавил папиросу в пепельницу, оставив окурок там, и сдул со стола просыпавшийся пепел. – Такие дела, сержант, такие и не другие.
– Да, ситуация не самая приятная, согласен с вами, – протянул я, надев на лицо выражение сочувственной задумчивости, – но только вы меня извините, Григорий Емельяныч, я не совсем понял, для чего вы мне эту вашу фамильную историю рассказали, это же дело такое... деликатное, семейное. И я же тут вроде как ни при чём.
Неожиданно он встрепенулся, развернулся ко мне всем корпусом и ударил ладонями по коленям:
– Да при чём, Гриша, при чём! Именно ты и есть самый тот, который при чём! Я только сейчас это понял. Когда ты за молотком полез, потолок мой разбивать.
– Он и мой был когда-то, – вставил я слово, не особенно рассчитывая на сочувствие.
Однако замечание моё не осталось неуслышанным. Полковник вновь пытался развить моё участие в семейной драме, которая была им только что мне доверена.
– Увозить её надо отсюда, Гриша, – выдал он, словно план его уже стал для нас общим. – Подальше отсюда и надолго. Вместе с Машкой. Туда, где не будет у неё никого из компании той и где у неё будет нормальный честный мужик. Такой, как ты, Гриша. – Он глянул мне в глаза и словно прожёг. – Понимаешь, сынок, о чём я?
– Не очень пока, если честно, Григорий Емельяныч, – пробормотал я, пытаясь нащупать край сети, в которую медленно, но уверенно затягивал меня Маркелов, чтобы, если что, высвободиться самому, вовремя выпрыгнув из приготовленной полковником ментовской заманки.
– Тогда объясняю, если сам не рубишь, – далее он стал загибать пальцы, суммируя то, о чём говорил. – Смотри. Тебе так и так ехать, и ехать неблизко отсюда, такая уж у тебя судьба, Григорий Лунио. Это раз. Жизнь тебе начинать там не с чего, ты, как я знаю, в нулях теперь, после нашей с тобой операции. Это два. Работу ты нормальную себе не найдёшь, зэк бывший никому не нужен. Это три. Жить будет тебе негде, пока какую-нибудь вшивую общагу не дадут, и это только если на работу возьмут, что почти невозможно, как мы уже с тобой поняли. Это тебе четыре. Бабы у тебя нету никакой, и когда найдёшь, неизвестно, а подберёшь какую, то будет шалава стопроцентная, другая с вашим братом жить не захочет, кто нормальная. Это, как ни посмотреть, только всё равно – пять. Девочка наша, Машка, глянулась тебе, это я увидел, глаза мои, слава богу, на месте ещё. Так что тут противопоказаний тоже нет, верно? И это тебе будет номер шесть. И главное ещё. – Он вытянул из кармана штанов кольцо моей мамы, покрутил им в воздухе, окропив пространство мельчайшими искрами, и опустил его обратно, в холщовую глубину. – Это было твоё, твоим и останется. Отдам. А оно стоит, очень даже стоит, зна-аешь, иначе не шёл бы за ним с молотком. И это будет тебе неплохой старт, если нормально пристроить вещь. Людей с деньгами много уже развелось, очень много, кто на войне нажился и на беде народной. Так что трудностей не будет с этим.
Я напрягся:
– Вы на что намекаете, Григорий Емельяныч, я не понял? На меня, что ли?
– Я не намекаю, парень, я тебе открытым текстом глаголю. А ты меня слушай. Будешь слушать, всё остальное тоже будет, – ответ прозвучал довольно неопределённо, но тему я решил далее не развивать. Я уже думал над тем, что услышал от него чуть раньше. Перебирал в голове его слова и медленно начинал понимать, что во всём том, что сказал этот гад, содержится немало здравого смысла.
– Теперь так, – продолжил он как ни в чём не бывало. – С работой помогу, куда-никуда устроишься, с жильём тоже решится потихоньку, как и с пропиской. Паспорт без затяжек дадут, на твою новую фамилию, я кому надо позвоню, это в моих силах. И самое последнее, – он обвёл глазами прилежащее пространство, имея в виду всю огромную квартиру, – это всё после меня снова будет твоим. Откуда пришло, туда и вернётся. Если, конечно, брак твой с Юлькой будет законно зарегистрирован, такие законы, сам знаешь. И какая у нас с тобой цифирь вышла? Седьмая, восьмая, десятая? То-то и оно, Гриша, о том и речь, дорогой мой.
Я растерянно дослушал проповедь милицейского чина, в которой всё, казалось, откуда ни посмотри, выглядело гладко и трезво. Но что-то не укладывалось в обозначенный контур, какая-то деталь вышибалась, не умещалась внутри него. И тут я понял, какая именно.
– Стоп, Григорий Емельяныч, – внезапно я встал на ноги и снова сел. – А как же дочка ваша, Юля? Ей- то я зачем, она же замуж за меня должна идти, жить со мной. Да она меня в глаза не видала, а вы
