Я согласно кивнул, не очень понимая, как мне следует себя вести и какую принять для себя правильную интонацию, чтобы более-менее непринуждённо общаться с ней один на один.
И пошёл мыть руки, но для начала сбросил в кабинете свой груз, сунув его под диванную подушку. В этом мне, по крайней мере, повезло, начало не было таким уж отвратным.
На кухне меня ждала жареная картошка с сосисками. Рядом стояла открытая банка с солёными огурцами. Когда я зашёл, Юля резала хлеб, причём по лицу её видно было, что даже такая незамысловатая процедура вызывает у неё отвращение. Она дорезала булку и положила ломти на тарелку.
– Давай ешь, – и подвинула тарелку ко мне.
– Спасибо, Юля, – вежливо поблагодарил я девушку и стал накладывать картошку. – Меня зовут Григорием. Гришей, – попробовал я завязать разговор, – Григорий Гиршбаум, – тут я смутился, но быстро поправился, – то есть Лунио, извините. Григорий Лунио.
– Знаю, – отрубила она, и мне показалось, что с её стороны это прозвучало довольно безразлично. – Потом, когда поешь, посуду в раковину сложишь, а там возьмёшь чай, – она кивнула на чайник и заварку, – а сахар здесь у нас, – и подвинула сахарницу.
Больше ничего не сказала, развернулась и ушла.
Она выглядела на свои двадцать четыре и даже, возможно, чуть моложе своих лет, и если бы я не знал от её отца, что Маша её родная дочь, то самому мне такое в голову никогда бы не пришло – не уложилось бы, как ни заталкивай, просто было бы для моего понимания совершенно невозможным.
А положение само по себе было довольно глупым. Она мне поставила всё и вышла, даже не сделав попытки начать встречный разговор. Интересно, а спать со мной она тоже будет, сцепив зубы? Или не собирается этого делать в принципе?
При всём при том я чувствовал, что Юля эта мне нравится, хотя я совсем и не знал её. Было в ней нечто такое, что делает некоторых людей не похожими на остальных. Самостоятельность, быть может, или воля какая-то, наверное, другая, которая читается в жесте, в движении рук, в коротких обрывистых фразах, в отсутствии желания казаться лучше, чем есть. В наплевательском отношении к самой жизни и собственному успеху в ней, в конце концов, как и к самому себе. И это всегда чувствуют окружающие, начиная слегка подмахивать и вести себя заискивающе, не ощущая того сами. Так было и в лагере, я уже вам говорил. И так же и на свободе, тоже вам говорю. Так везде, где из человеческого семечка растёт и вызревает человек. И я, как знал про себя сам, к сожалению, не принадлежал к тем людям, которые таким вот сложноустроенным девицам, как моя будущая жена Юля, могли противопоставить встречную волю и встречный характер с первого же дня. Закалка моя внутренняя исходила от другого, она произрастала из глухой защиты и не имела никаких начал наступательного свойства.
А ещё такие вот женщины всегда вызывают желание, мужское, тоже странным образом отделённое, какое не возникает от прочих женщин. И почему-то уже в ту пору мне казалось, да и теперь я этого придерживаюсь, что само женское тело, пускай даже манящее и призывное, не оказывается главным в мужских мечтаниях про самое потаённое и самое сокровенное. Что после тела, уже принадлежащего тебе, остаётся еще нечто всё еще от тебя независимое, что следует заслужить особо, чего надлежит добиваться и добиться, и это есть результат совершенно отдельного мужского усилия и труда. И только тогда, будь он просто мужчина или будь он муж, человек этот сможет полноценно сказать – да, это женщина моя, она истинно принадлежит мне, и мы оба с этим согласны. И ещё очень долго, быть может, всю твою жизнь, такая женщина не перестаёт быть желанной и нравиться, даже если ты и познал её всю, не оставив для себя ни малейшей телесной загадки.
Так вот, я сразу почувствовал, что она из них, из таких, Юля эта маркеловская, юная мать девятилетней Маши. Но только я вот не такой, не из тех, кто когда-нибудь сумел бы рассказать ей про неё же так, как я только что сказал вам.
Впрочем, размышления мои прервала она сама, снова появившись на кухне. Встала, замерла, руки сложены на груди, глаза спокойные, выразительные и, как мне показалось, без прежней раздражительности в зрачках.
– Выпьешь со мной? – спросила.
И стоит, ждёт.
– Разумеется, – немного смутился я, но тут же нашёлся, – мне это просто необходимо сейчас сделать, потому что умер один хороший человек, и я только сегодня об этом узнал.
– А почему у тебя нет ни одной наколки? – ни с того ни с сего спросила вдруг Юля, кинув взгляд на мои руки.
– Я ненавижу всё, что нравится уркам, – ответил я и не соврал. – И никогда этого не полюблю. И если мы с вами будем жить вместе, Юля, то я хочу, чтобы вы это знали.
Мой ответ её озадачил, она уже с явным интересом посмотрела на меня и сказала:
– Значит, у нас секретов друг от друга уже нет, как я понимаю? Всё уже постелено и расставлено моим отцом? Осталось только марш сыграть и выпустить каждого из нас на волю, правильно? – Она взяла из кухонного шкапчика початую бутылку водки, налила в два стакана и один подвинула ко мне, одновременно ответив на свой вопрос сама же: – Правильно, Гриша, правильно. И вот что, ты, пожалуйста, не выкай мне больше, я этого не терплю. Мы теперь семья и будем только тыкать друг другу, пока смерть не разлучит нас. – Она усмехнулась и приподняла стакан над столом. – Вот и тост вышел, Григорий. Согласен? – и махнула свою дозу одним коротким движением.
– Да, согласен, – пробормотал я и тоже приложил край стакана к губам. Жидкость вливалась в меня так, как концентрированная кислота стала бы прожигать себе дорогу, пробиваясь через мягкие ткани. Водку я не пил с того самого дня, как спецы из СМЕРШа начали работу по моему делу. До этого я был во взводе, у славных тех ребят, которые, если помните, накормили меня солдатской кашей. Так вот они-то и влили в меня полкружки армейского спирта, чтобы быстрей отошёл от побега из концлагеря. И на этом всё. Даже с Маркеловым не успели; и пока ехали с ним на перекладных, и дома тут вчера, тоже не до того было за последними этими разговорами.
Я поставил пустой стакан на стол и закашлялся. Часть водки прошла в лёгкие, вероятно, это было у меня с непривычки. Юля улыбнулась:
– К тому же трезвенник ещё. И как с тобой после этого жить, Лунио?
– Ты тоже бросай, – бормотнул я, чувствуя, как водка лихорадочно всасывается в мою кровь.
Она заржала, растянув красивое лисье лицо в ширину, сделав его похожим на чьё-то другое, тоже зверюшкино и тоже вполне симпатичное:
– Вот уж чего никогда не дождёшься. Выпивала, выпиваю и буду выпивать, так и знай, жених! – и налила ещё по одной. – А кто умер-то у тебя, говоришь?
Я отмахнулся и взял стакан:
– Не сейчас, прошу тебя. Давай просто, не чокаясь, как люди. Остальное когда-нибудь в другой раз.
– Как угодно, – она равнодушно пожала плечами, как бы вернув себе этим жестом прежнюю отстранённость. – В другой так в другой.
И мы с ней снова выпили. На этот раз водка прокатилась успешней прежней порции, и я даже успел ощутить её неприятный вкус. Прошлый вкус ушёл в меня вместе с отвращением, не оставив на моих рецепторах даже малого следа. И скажу, что неприятный вкус всё же лучше, чем никакой, это я понял тогда впервые, за этим полковничьим столом в нашей с папой бывшей кухне.
Вторая горькая порция сложилась с первой быстрей, чем я ожидал, и в голове моей началось приятное перемещение отдельных частей и кусочков сознания по незанятому заботами внутреннему объёму головы. Стало легко, во всяком случае легче, чем до начала этого ужина.
– А ведь это раньше была моя кухня, – выговорил я, понимая трезвым своим кусочком, что в любой момент могу брякнуть лишнего, – вся целиком, – и обвёл рукой пространство перед собой. – И квартира вся, тоже целиком. Я в ней родился и прожил до самой войны. И из неё ушёл на фронт.
– Да? Очень интересно. – Юля села на табурет, до этого она стояла рядом, опершись на стену. – И почему же она теперь не твоя, а отцова?
– А потому отцова, что он меня на войну услал, а на войне меня взяли в плен, а потом, когда я из одного лагеря бежал, меня в другой отправили, в свой, в наш. Вот квартира и освободилась, всё просто. Ему и отдали, ордер выписали и заселили.
