хороших больше ролях, и с семьей был в ладу, и жена любила, а девки разные, поклонницы таланта, те вообще проходу не давали. На том и погорел — спился на любви народной в кратчайшие сроки, а забыт, неузнаваем и отлучен от дома стал в сроки еще более быстрые — в год с небольшим. И не фальшивые эти курил тогда, с фабрики «Ява» — это только теперь на упаковке написано стало «British-American Tabacco», а на самом деле всё там делают, на «Яве», и не то все равно кладут, что надо внутрь, а кладут чего попало, — а самые настоящие курил, из Америки — из «Березки» или привозные. Но все равно, хоть они и нечестные и блоки сильно в браке фабричном смятые, но по две, а то и по три пачки в одной картонке всегда были годными, и таких, по три, набиралось с одного грузовика до ста раз, а однажды — до двести раз. Они тогда продали сразу половину поселковым и зажили, как никогда. А потом, ночью, их пришли убивать и грабить те же поселковые, потому что думали, у них еще оставалось. У них и оставалось, но не здесь, где спали и жили, а в другом месте, — там потому что не было сыро, и мужики в красном могли не бояться дождя, а здесь — могли…
Их тогда сильно избили, за то, что отдать хотели непокуренный остаток не сразу. Но отдали они таки сразу, вслед за первым сапогом в живот Мотору и в рыло — Ваучеру. После избили снова, за то, что не получилось избить как надо сразу, при проведении опроса и досмотра. С ними мент еще был, тоже с поселка, он не бил сам, но возражений не предъявлял, а стоял больше для виду — показать, что власть в курсе и все по закону. Потом он сказал, когда они уходили:
— Смотри у меня, бля! Если чего, еще вернусь, проверю…
После этого они переселились на другую сторону городской свалки, ближе к Электроуглям. Электроугли были совсем рядом, но свалка была от Москвы. Новое их поселение тоже стало к Москве ближе, но польза от этого им была никакая, даже для бывшего москвича, артиста Мотора, тем более что он все время путался по мозговому кровообращению — где какая сторона направления. А вот край леса был там хуже, чем был тот — редкий и мало дров на огонь, но зато видимость лучше и убегать проще — через одноколейку перескочил и чеши в сторону оврагов, там уж воля…
Там-то, на другом краю, они и сошлись с Аусвайсом, он их и надоумил, как не платить старшому по этому краю за место, в смысле, свалочное. А познакомились они, когда вечером разжигали костер, — опробовать новый очаг из плит, легких таких, пеноблоковых, с гранулами внутри. Плиты эти, надломленные, всех размеров, привозили через день с ЖБИ-17, что в Москве на проспекте Вернадского был, Аусвайс знал это лично — две зимы там околачивался на чердаке напротив и видел. Он еще знал от местных бомжей, что Вернадский этот был лучшим ученым по живой природе, правда, по водной — по рыбам и китам — эхокологом. Они только разожгли, а кто-то как заорет сзади:
— Хальт! Нихт шиссен! Покрышкин ин дер люфт!
Ну, Мотор обоссался сразу от страху, натурально обоссался — у него пузырь был слабый все время, после застуд постоянных, и не проходил никогда до конца, особенно, когда холода. Но могло быть и летом, как сейчас, например, было, и хоть не от простудной причины, но от нервной — точно. А на опушку вышел мужичонка, с бородой нечесаной и в круглых очках железных, ну, как революционер из кино старого, но только заблудший, и его потом назад товарищи наставляют и верят ему после этого, а он все равно предает.
Мужичонка медленно пошел в их направлении с крючком в руке, что крепится на конце палки для ворошения мусора и сортировочной его переборки для добывания полезных ценностей. Ваучер было дернулся. Мужичонка моментально отреагировал — он перехватил ворошилку двумя руками и упер Ваучеру в горло:
— Ахтунг!
Ваучер замер и Мотор тоже.
— Аусвайс! — он постучал крючком перед каждым из них и повторил: — Аусвайс, говорю, сюда!
Оба посмотрели друг на друга, потом на мужика, и Ваучер выдавил:
— Нету ничего больше. Все забрали. С ментом вместе. Правда, нету…
Ему показалось, что упоминание о милицейском присутствии в ходе изъятия последней ликвидной части имущества, добавит правдоподобности и жалостливости его объяснению в адрес незнакомца — не такого уж страшного, бывали и пострашней, но у тех намерения были ясными с первого вида, а от вида этого персонажа ясности не получалось никакой — сплошь загадка и непонятка.
— А-а-а, так это вас на днях отмудохали на той стороне, что ли? — почему-то обрадовался мужик и отложил крючок. — Я в курсе… — он широко улыбнулся, предъявив гнилые зубы. Сбоку сверкнуло желтым, но тускло, через что-то еще. — Аусвайс я, не слыхали? Я на этой стороне с первого дня, с самой свалки.
У Мотора слегка отлегло, мокрое в штанах уже подзабылось, и он спросил:
— А Покрышкин?
— Что, Покрышкин? — не понял Аусвайс.
— Покрышкин при чем? — настырно переспросил Мотор. — Какой дерлюфт?
— А-а-а-а, ты вон о чем, — усмехнулся Аусвайс. — Это ж для испуга надо, для выяснения всех обстоятельств, — грамотно объяснил он, — как элемент устрашения и отвлеченности. Психологи рекомендуют. И социологи… Покрышкин — фигура неадекватная, очень сюда подходит, для внезапности…
— А аусвайс при чем тогда? — спросил Ваучер. — Это-то чего такое?
— Ну, это дело другое совсем, — серьезно сказал Аусвайс. — Это ж имя мое так. Тебя, к примеру, как звать? — он взглянул на Ваучера.
Ваучер ответил, не задумываясь:
— Ваучер, а чего?
— А тебя? — он кивнул Мотору.
— Мотор, — не стал скрывать правды тот. — Мотором.
— А почему так, а не иначе? — загадочно спросил Аусвайс. — Какая за этим правда есть имени?
— Ну, я потому что здесь через них оказался, — вздохнул Ваучер. — Через ваучеры эти. Они говорят, ты квартиру продай через нас, мы, говорят, поможем по реализации на интерес. А на интерес ваучеров купим, на все, и после еще квартиру, другую, для жизни купим тебе, а те ваучеры, что останутся, тоже на интерес вложим, уже на другой, чтоб потом всегда деньгами брать, всю жизнь…
— Ну, а ты чего? — с интересом поглядел на него Аусвайс. — Подписал?
— Ну да, подписал, — обреченно ответил Ваучер. — А как не подпишешь? Они налили — я и подписал чего-то, и они ушли. А потом я про это забыл совсем. А потом переезжать приехали, новые, кто жилье мое купил. А я знать ничего не помнил. Ну, они меня погрузили на их же ЗИЛ и сюда привезли, вместе с барахлом. А я тогда снова пьяный был, так тогда подпало. Они скинули все и уехали, и документов не дали никаких, ни для чего, — он закурил заначенную за брючный отворот последнюю заморскую сигаретину и выпустил дым через правую дырку. — Все через блядей этих. Через баб…
— Это почему же через них? — поинтересовался Аусвайс. — Ты ж сам навалял всего. Самолично…
— А потому и навалял, — задумчиво ответил Ваучер, — что бабы не было никакой рядом нормальной. А то бы, глядишь, и не навалял…
Аусвайс покачал головой, как опытный, умудренный жизнью маклер, черный, не меньше, и спросил Мотора:
— А ты чего такой, по шустрости, что ли?
— Почему? — удивился Мотор. — Я — мотор по работе был, по киносъемкам. Сначала все по ночам кричал: «Внимание! Камера! Мотор! Начали!» И сам сниматься начинал тут же. Я в театре-то и не работал — сразу с кино начинал этого, с блядского. Лучше бы в театр тогда определился, в этот, в блядский, как его, не помню… А потом просто на мотор перешел, накоротке, без добавок. И сейчас, бывает, ору. Ваучер, вон, часто рассказывает. Если не врет… — он недоверчиво покосился на друга сине-желтым глазом и высморкался.
Ваучер сцедил слева и заступился за себя сам:
— Ты, Мотор, говори, да не заговаривайся. Я вообще врать не умею, мне этого не надо. Только ментам, и то по делу, если…
Внезапно он остановился на половине фразы и обернулся к мужичонке:
