точно — сейчас, вот-вот, по обыкновению, заведет нежную трель, а потом тоже немножко пощелкает, как и первый, рассветный. И пока он готовится, она успеет выпить стакан кострового кофе, вместе с Аусвайсом, потому что Мотор с Ваучером его не любят, но зато они к завтраку нальют всем, и это уже не на любителя, а в охотку, всей коммуне, всем — перед утренней ворошилкой, для здоровья счастья и бытия правильности жизни. И еще она поняла каким-то образом, что — пятница, а это по значительности события дня для бульона с синенькими не просто тебе баклажан, а новое измерение, потому что соль тоже может закончиться к еде. И тогда можно машину опоздать, с аптекой…
…Она открыла глаза и осмотрелась. Сон теперь был вокруг нее, а там, на краю свалочной жизни, оставалась явь. Юля закрыла глаза и открыла снова. Сон и явь не успели поменяться местами, и она снова ощутила вокруг себя сладостные, с ностальгической поволокой знаки прежней, совсем далекой жизни из сна, в который она попала, открыв глаза. И она поняла — чтобы попасть в этот теперешний ее сон, нужно не закрыть глаза и уснуть, а, наоборот, — открыть и проснуться. Она полежала немного и повторила то же самое. На этот раз все поменялось местами, но лучше стало там, в той яви, что теперь стала сном. Сном про свалку наличия сути становища при ней и брезента размера Аусвайс…
Дома не было никого. Кровать в спальне была аккуратно заправлена. На столе в гостиной лежала написанная Владиковой рукой записка: «Юленька, в холодильнике все есть. Поешь и еще поспи. Я тебя очень люблю… Вл.» Она отложила записку, накинула простыню и пошла на кухню. Есть хотелось страшно. И, почему-то, согреть себя изнутри. Она вдруг поняла, что ей просто хочется выпить. Простой водки без всего — сока, тоника или лимона. Юлия Фридриховна открыла дверку холодильника, минуту поразмышляла, потом выудила бутылку «Абсолюта» и налила на два пальца в стакан. Потом, подумав, добавила еще на два… Стакан был тоже высокий, но голый, как в поездах, а не стеганый, который надежней. И поэтому она вылила его содержимое обратно в литровую бутылку, завинтила пробку и начала по-деловому выгребать из холодильника все подряд, и первым делом — самое вкусное и дорогое. Туда же выгреблось почти все из морозилки. Все это она забросила в огромную сумку, ту, которая была строго для Торонто и Нью-Йорка, и покатила ее за собой по квартирному паркету. Туда же полетела косметика и парфюмерия из ванной, часть одежды из буля, несколько книг со стеллажа, будильник, кофейная турка на длинной ручке, ручная кофемолка и весь запас кофе в зернах — початый и нет. Денег она в доме не нашла, но не расстроилась. Ключи от «ниссана» висели на гвоздике в прихожей, на обычном месте, и она еще раз мысленно поблагодарила мужа, сообразив, что оставлены ключи не случайно…
…Потому, что они после Аусвайса еще было выпить, проснули Мотор с Ваучером еще позднее чем. Проснули и обнаружилось. Палатка была под брезентом, и Аусвайс был наоборот. И холодный вместе с покрытой внутри росой.
— Вы зачем его порешили? — спросила их Генриетта. — Вашего друга, Аусвайса, — она сидела, стоя рядом. — Я зна-а-а-а-ю, — она погрозила им вместо пальца, — ви-и-идела… Я туто вешалась как раз, там вона, — они кивнули куда направила. — Вам теперь туто жизни нет. И нету…
— Ты куда? — спросил напротив Ваучера Мотор.
— Я на долгопрудненскую свалку подамся, — отдал Ваучер на резюме ответа, — там тоже нормально. И старшой меня видел давно. А ты?
— А я не, я где Вернадский поеду, по рыбам который, на ЖБИ. Там тоже нормально, Аусвайс говорил, помнишь? — озадачил географию своего Мотор.
— А-а-а… Ну, давай тогда… — перекрыл своего конца начало Ваучер…
— Ты тоже тогда давай… — тоже перекрыл, но конца своего начала Мотор…
Мотор пошел вправо по стороне, а Ваучер — потому, что еще левее Мотора…
Найти свалку в Электроуглях биномом Ньютона не оказалось. Юлия Фридриховна проехала сначала порядочно вдоль ее южной границы, ближней к Москве, потом — уже по самой свалке, сколько получилось, а затем вынуждена была оставить машину на месте. Здесь она чувствовала себя своей, местной, и страха за «ниссан» не было на подсознательном уровне. И это уже были ее места. С этой точки география местности была уже абсолютно для Немки узнаваемой, и она быстро сориентировалась. А сориентировавшись, пошла ходко и ловко, волоча за собой сумку, предназначенную совсем для другого континента. Через десять минут хода она повстречала пьяную Маруху-плечевую. Та лежала на обочине тропы и глядела в небо. Увидив Немку, она не удивилась и не обрадовалась, несмотря на необычный непомоечный Немкин вид. Она просто кивнула ей и снова уставилась в поднебесье…
До стойбища от Марухи оставалось ходу минут пять, не больше, и Немка точно шла по графику. Сердце билось сильнее, чем обычно в обеих ее жизнях, вместе сложенных — той и этой.
«Гутен морген, Аусвайс! — мысленно поприветствовала она друга-соседа-собрата. — Как спалось?»
…На месте ее вчерашнего еще обитания не было никого. Аусвайсова палатка была завалена наполовину, и оттуда не исходило ни малейших признаков жизни. То же она почувствовала и в отношении своего бывшего дома — постройки на апельсинах. Все это было в высшей степени странно. Она опустила сумку на землю и попыталась восстановить палатку, подставив под верхушку вместо опоры ворошильный крючок. Ее собственный, между прочим, крючок.
«Где же кто, интересно?» — подумала Немка и приподняла брезентовый полог. Там, внутри, с закатившимися вверх мутными белками глаз лежал на спине мертвый Аусвайс. Она поняла это сразу — мертвее быть невозможно. Голова у него была задрана вверх, кадык на горле обострился, а руки были согнуты в локтях и направлены к шее — так и застыли. Немка отпрянула назад.
«Господи Боже, — подумала она в страхе, — а где же Мотор с Ваучером?»
Резким шагом она подошла к постройке и заглянула внутрь. Там, тихим кроликом, со счастливым выражением лица сидела Генриетта-висельная и улыбалась чему-то своему. Она взглянула на Немку, хорошо так, по-доброму, и сказала:
— Пришла все-таки. Молодец, Немка…
Только сейчас Юлия Фридриховна поняла, что на Генриетте был надет ее белый двубортный брючный костюм, тот самый, что она выбрала для посольского приема, и который был куплен в дорогом магазине эксклюзивной моды, что на улице Блур, в самом центре Торонто. А на ногах у Генриетты были ее лодочки, бывшие белые, те самые…
«Так… — подумала Немка, восстанавливая по деталям тот посольский вечер, — я помню, как вышла, потом — такси, у меня еще была сумка с… со всем на свете, потом ехали мимо Курского вокзала, это я почему-то помню, потом… Потом был провал… А потом она присела пописать на краю опушки перед тем, как… В общем, присела… Потом уже милиция. А в середине, получается, все это. Вся эта счастливая жизнь с 22 мая по… — она взглянула на часы, — по 18 июля… Не так уж много… — она опустилась на колени. — И не так уж мало, с другой стороны…»
Юлия Фридриховна вздрогнула. Кто-то тянул ее за рукав, она очнулась…
— Слышь, Немка. А ведь это они из-за тебя Аусвайса-то порешили, — улыбнулась Генриетта с хитринкой в глазах. — Я туто вон вешалась, — она махнула рукой в направлении края опушки. — Я все поняла… Тебя они делили, Немка, потому что. Делили и не поделили до конца. А тогда его после удавили. Вдвоем удавили. Ваучер удавливал с Мотором. А я вешалась… — она снова довольно хихикнула, — и тоже не довесила… А потом они разделились по сторонам и ушли. И не будет их больше здеся. И не ищи тоже. А теперь мне дворец этот будет. Весь мой будет теперь… — Тут она с опаской посмотрела на Немку: — Ты ведь без них-то не будешь туто, а? Или будешь?
— Не буду, — тихо ответила Немка и заплакала, — не буду я. Живи, Генриетта, на здоровье…
Она встала, подтащила к постройке сумку и вывалила содержимое внутрь, на апельсиновый картон:
— Это тебе, Генриетта… — сказала она, — тоже на здоровье…
«Ниссан» ее был цел и невредим, как она и предполагала, не считая разбитого бокового стекла, пропажи вывороченной из гнезда магнитолы и исчезнувшего со спинки водительского сиденья массажера из деревянных шариков, очень любимого Владленом Евгеньевичем, считавшим его необходимым для
