На суд Минька не ходил, не мог себя пересилить. Пришел только к приговору. Мать просидела в суде весь процесс, но почему ее младшенький, Ванька, пошел жечь амбар и за что потом убил Леху, старшего сына, она так и не поняла и потому списала все на душевную болезнь. Ванька, безучастный ко всему происходящему в зале заседания, помещен был в сварную клетку, где равнодушно сидел на скамейке в поисках очередной точки, чтобы, обнаружив ее, долго потом туда смотреть. Рядом с клеткой сидел конвойный милиционер с лохматой овчаркой на длинном поводке. Овчарка лежала прямо перед Ванькиной клеткой и тщательно в течение всего процесса вылизывала и выкусывала себе в паху. Иногда она отрывалась от важного дела, смотрела на подсудимого умными глазами, другого, не сиреневого, как у Дохлика, цвета, и вновь принималась за очистительный процесс…
…От последнего слова Иван Силкин отказался. Он просто, не вставая со скамьи, мотнул головой и произнес только:
— Г-г-г-г-г-а-д-д-д-ды…
Затем внимательно посмотрел в овчаркины глаза и повторил:
— Г-г-г-г-г-а-д-д-д-ды ань-нь-нь-ни в-в-в-в-в-се…
Минька опустил голову низко и сказал сам себе:
— Дурак ты, Иван… Ох и дурак…
А мать вытерла платком уголки сухих, выплаканных до самого дна глаз, и прошептала:
— Ванечка… Иванушка ты мой… Дурачок…
Мандель Штамп
Итальянские лаковые туфли фирмы «Маджести» уже почти целиком ушли в вязкий горячий гудрон, и вверх кокетливо торчали только по два черных кожаных бантика, контрастируя с белыми носочками. Он с сожалением посмотрел на предмет своей гордости, представив себе, как долго и тщательно их придется отмывать.
«Ничего, — подумал он, — после отмоют… Специально обученные люди…»
Яма была огромной, и он вдруг понял, что не имеет ни малейшего понятия, как в ней очутился, — он, хорошо одетый и так вкусно пахнущий, элегантный тридцатипятилетний мужчина. Он помнил, как шел по этой заброшенной стройке по направлению к загашенной год назад печи, около которой находилась черная, облитая мазутом железнодорожная цистерна, давно снятая с колес и наполовину ушедшая брюхом в строительный песок. Когда Эдик, знакомый спекуль из Барнаула, рассказал, что всегда, в силу высоких оборонных технологий, после заглушки сталеплавильных печей, предназначенных для высоколегированных сталей, остается вторичный продукт шламовой перегонки — высококачественный Шанель по типу знаменитого пятого, но значительно лучший, превышающий французское изделие по стойкости и густоте, Ленчик поначалу не поверил. Однако, судя по тому, что он все-таки очутился здесь, вблизи тайной цистерны, привлекательность Эдиковой информации в сочетании с легкостью парфюмерной добычи в итоге взяла верх над сомнениями. Эдик продал ему сведения за литр будущего Шанеля, плюс три литра Ленчик на днях спьяну пообещал центровой красавице Эмме Винтер, многолетней любовнице известного и любимого начальниками всех мастей ваятеля по мрамору, бетону, металлу, стеклу и всем прочим материалам, что плохо лежали на суше, в воздухе и на воде, но зато хорошо оплачивались властями в конечном продукте. Она игриво улыбнулась Ленчику при их последней встрече в ресторане Дома композиторов и нетрезво пообещала, то ли в шутку, то ли всерьез, раздвинуть ножки за три литра Шанеля номер пять. Но, только чтоб обязательно в трехлитровой банке и в сентябре, пока ваятель доваивает что-то в Венесуэле…
…С собой Ленчик прихватил пятилитровую пластиковую канистру.
«Значит, четыре литра уже всё… — произвел он несложное арифметическое исследование, — ну, а один литр оставлю маме, — завершил он расчет, пока шел на дело, — она ведь тоже тут недалеко… В Барнауле… — Мысль не успела еще приятно разместиться в Ленчиковом щедром сознании, как он ее передумал по новой: — А с другой стороны, — нарисовал он себе тут же следующую картину, легко и без сопротивления вытеснившую предыдущую, — зачем маме Шанель? Что ей, на танцы ходить, что ли? Я лучше ей куплю „Ландыш серебристый“, здесь наверняка в универмаге будет… А этот литр разолью по пузырькам, для блядей… Это ж сколько пузырьков, интересно, надо…»
Он задумчиво поднял голову вверх. Внизу булькнуло, и ногам стало горячо…
Он снова посмотрел вниз и с ужасом обнаружил, что и сам потихоньку начал медленное погружение в горячую глубину булькающего гудрона. Ленчик попытался выдернуть ногу из вязкого месива, но только напряг давно не тренированную икру, да натянул какую-то толстую жилу под коленкой. Спасительного эффекта это не дало никакого, даже частично, и пока он пытался вытащить правую ногу, левая ушла вниз уже по колено.
«П…ц ботинкам! — обреченно подумал он. — Прощай „Маджести“…»
Спасение пришло внезапно в лице возникшего неизвестно откуда Эдика. Эдик был одет в форму поездного проводника, как положено для СВ-вагонов, в галстуке и фуражке, но при этом на нем почему-то были дурацкие темные очки. В руках он держал здоровенную тесаную доску.
— Гляди какая! — с гордостью сообщил он торчащему по пояс из гудроновой ямы Ленчику. — Со шпунтом! Пятерка!.. На полы хорошо идет, для дачи… Из Москвы везу…
— Кидай! — что есть сил заорал Ленчик. — Кидай, козел!
Эдик не спеша поправил на носу очки, игриво пощелкал по стеклу ногтем и насмешливо произнес:
— Джокер, между прочим… Австрия… В Улан-Удэ по полкати принял партию, оптом… Падаешь в долю?
Гудрон уже добрался Ленчику до мошонки. Там стало горячо, но пока еще не смертельно нестерпимо.
— Доску!.. Доску давай, падла! — заорал снова Ленчик, почти теряя от гнева сознание. — Ах ты… мент!
Страшнее оскорбления быть не могло… У Ленчика хлюпнуло гудроном где-то в районе размещенного в боковом кармане лопатника из фальшивого крокодила, принятого им по расчетам с ярославскими досочниками в составе партии из восьмисот штук вместе с десятком женских часов и четырьмя тайваньскими двухкассетниками, и в этот момент он стал прощаться с жизнью.
«Кому-то черный тоннель с сиянием и Иоанном Крестителем в конце, — невесело подумал он, — а мне — яма с черным говном и ментом в придачу… С-суки…»
— Сам ты мент! — просканировав каким-то образом его прощальную мысль, беззлобно ответил Эдик и повторил вопрос: — Так ты по «глазам» в доле, я не понял?
— Да в доле, в доле! — последними, подвижными еще связками перетянутого гудроном горла промычал Ленчик и окончательно подтвердил сделку слабым хрипом: — В пополаме… Состоялось…
— И Шанеля тогда не литр, а два, — радостно залыбился спекуль, бросая шпунтованную доску прямо к Ленчиковой, торчащей наружу, голове.
Ленчик сделал над собой последнее усилие и попытался схватить зубами тесаный край доски, но размаха челюстей не хватило. Тогда он укусил шпунт и не к месту подумал, что теперь блядям Шанеля не хватит, но зато и пузырьки под них искать не придется… С этой невеселой, но отмеченной таким рационалистическим подходом мыслью, он, не разжимая зубов, медленно выплывал из черной вязкой ямы, куда безжалостно завлек его спровоцированный местным спекулянтом основной инстинкт. Потом, бессильно раскинув гудроновые руки, он лежал на голом бетоне промплощадки и смотрел в небо…
— Пора… — сказал Эдик и вынул из подмышечной кобуры пистолет Макарова. — Сейчас закончим, — добавил он и нацелился Ленчику в лоб.
У Ленчика сжалось сердце: «Он меня специально спас, чтобы кончить… Вот теперь все ясно…»
Слезы выкатились из глаз и упали на бетон. Эдик насмешливо посмотрел на разведенную мокроту и улыбнулся:
— Да не менжуйся, ты, Ленчик. Сейчас все устроим в лучшем виде и отмоем тебя Шанелем. Тут на
