научились… — удивлялся Ленчик, крестясь вместе со всеми. — И гаишники их всегда отпускают, даже в жопу пьяных… — не очень ловко стыковал он различные параграфы своих психологических исследований. — И в жару не потеют… А когда им надо чего, просят так, будто делают тебе одолжение…»
— Кофейку? — переспросил он Эмму. — Легко…
Они прошли в гостиную. Там-то он и увидел ее, слегка поддатую, но строго-сдержанную и поэтому совершенно недоступную. Она вяло окинула Ленчика скрытым за большими очками взглядом, моментально произвела соответствующие вычисления и по результату отвела глаза, никак не прореагировав на возникший в гостиной новый персонаж.
— Это Леонид, — представила Эмма гостя, — э-э-э-э, искусствовед… — и подумала вдогонку: хуев…
Дамы улыбнулись и подвинулись. Кожей Ленчик чувствовал — все в его жизни идет по-старому: ему улыбаются, его терпят, с ним охотно делают дела, но не держат за своего… Он, конечно, догадывался в чем дело — чуть больше лака на штиблетах, чем того желает глаз, невзирая ни на какую моду, слишком холен и пахуч, чуть глаже, чем нужно выбритость кожи на лице и вызывающе безукоризненна прическа. Слабость к тяжелой парфюмерии, как по стоимости, так и по нанесенному на организм количеству, также являлась для посвященных одним из признаков провинциализма, в которых до конца Ленчику никак не удавалось разобраться, потому что, как только очередные лаковые ботинки, свитер с хитрым лэйблом или флакон с чем-нибудь ароматосодержащим попадали в его руки, они тут же переходили в его собственность, и цена не имела значения. Что касается мужской части богемного круга, то его представители относились к Ленчику гораздо терпимее женской половины — очень быстро выяснилось, что всем хотелось девок и свежих анекдотов, оплаченных застолий и еженедельного люкса в Центральной бане. В номере этом по понедельникам собиралась компания в высшей степени непростая: искусствовед и театральный критик, писатель и джазовый пианист, хирург и сценарист, режиссер и референт Джуны, тут же охаживали друг друга спекулянт антиквариатом и известный коллекционер старинного оружия, художник-график и лауреат всероссийского конкурса чтецов, нищий полудиссидент, заезжий питерский ломщик и авторитетный вор из Тбилиси, предположительно — в законе, никто ни про кого ничего не знал точно. После бани обычно ехали в Дом кино, на четвертый этаж, естественно, — в ресторан — не кино же смотреть на втором…
Платил обычно Ленчик, если не случался кто-нибудь не менее принципиальный. Туда же Ленчик подтягивал и девчонок. Кстати, насчет девчонок: наибольший спрос был на одноразовых — самых простых и бесхитростных. В употребление такие девчонки шли в охотку, особенно студентки техникумов, парикмахерши, костюмерши с киностудий и кассирши из пельменных. Всех их в немереном количестве Ленчик поставлял щедро и бесперебойно, примагничивая нежный контингент как раз теми самыми, так до конца и не выясненными, признаками, которые в этом случае безотказно работали на достижение быстрой, легкой и недорогой победы для всего страждущего батальона. Но все эти короткие и нетрезвые соития доставляли Ленчику, в отличие от прочих, радость такую же короткую и весьма неустойчивую, так как сердечная мышца его, закаленная в долгих боях за место под столичным солнцем вкупе с пропиской, требовала незыблемого признания окружающими других, кроме деловых и коммуникационных, его качеств, а именно — глубокого ума и тонкого интеллекта. Иными словами, требовалась постоянная группа скандирования, но не по факту наличия аплодисментов, а по его существу. А вот с этим-то как раз и случались перебои…
…Отвернувшаяся дама и была Наной Евгеньевной Бергер-Раушенбах. Истории о ней ходили разные и всякие, но никогда они не были известны до конца. В финале выплывали только звучная фамилия ее обладательницы и легкое загадочное послевкусие при упоминании об очередном приключении…
«П…да на цыпочках… — подумал, глядя на нее, Ленчик. — Сучка! — Он обратил внимание на ее тонкую голень. — А трахается, наверное, как умалишенная…»
— Выпьете с нами портвейна, Леонид? — спросила его томная узкоглазая молодая женщина, та, что сидела ближе к нему. — У нас еще и кагор есть, если вы предпочитаете сладкое…
Ленчик однажды видел ее в мастерской у известной художницы Аннетты Бернштайн и сейчас сразу узнал — это была Фируза. В прошлом она работала ведущей манекенщицей Ташкентского дома моделей, а сейчас, по возрасту, перешла в модельеры и трахалась с одним из секретарей тамошнего узбекского ЦК.
Ленчик посмотрел на нее задумчиво, чуть заметно улыбнулся и распевно произнес:
— Я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно: веселое асти-спуманте иль папского замка вино…
— Это ваше? — заинтересованно спросила Фируза.
— К сожалению, нет, — с легкой игривой грустью ответил Ленчик, — это Мандельштам…
— Ну конечно же… — неуверенно улыбнулась Фируза, — конечно…
Очкастая интеллектуалка, та, которая сучка, никак не прореагировала.
«Если я ее не трахну, — подумал Ленчик, — то просто умру, по-настоящему…»
Он мысленно представил себе, как эта утонченная стерва извивается в его, Ленчиковых, объятьях, и понял, что охота началась, любой ценой… На кону стояла честь, защищавшая чуть раньше интересы принесенного им яйца Фаберже, а теперь — просто — без Фаберже.
Дамы тем временем собрались уходить. Нана Евгеньевна приложилась к Эмминой щеке, вытянув губы трубочкой, и сказала:
— Деточка, я тебе завтра позвоню, мы идем в посольство на прием, Гендрих пригласил, он за нами заедет…
Ленчика Нана продолжала упорно игнорировать.
— Может, вас подвезти? — спросил он, не обращая внимания на ее демонстративную отстраненность.
«Но ведь кто-то же ее трахает…» — вплыла в голову неожиданная по своей простоте мысль, и он вежливо переспросил:
— Вы не на машине? А то я сейчас свободен…
Каким-то местом, расположенным между пупком и Фаберже, он почувствовал, что стрелка на Трубе отменяется.
«Попал на лавэ… — подумал он без особого огорчения. — Ох, разведчик меня вздрючит, и фирмач больше не нарисуется…»
— Хорошо, — ответила Нана Евгеньевна, — подвезите…
Когда его семерка тормознула у дома на Пятницкой, было уже совсем темно. Пока они молча ехали, он обдумывал план действий. Решение пришло неожиданно и было моментально утверждено в связи с отсутствием какой-либо альтернативы.
— Благодарю вас, Леонид, — сдержанно произнесла она и взялась за ручку двери.
— Скажите, Нана Евгеньевна, — промолвил Ленчик, — а как вы насчет трахнуться?
Дама на секунду замерла, не веря, видимо, своим ушам, медленно развернулась к водителю, дрогнувшей рукой сняла очки и уставилась на Ленчика изумленным взглядом.
— Ах ты, гнус, — тихо произнесла она с красным от гнева лицом, — да, за кого ты себя принимаешь, ублюдок? Искусствовед липовый, спекулянтская морда… Иди других зассых поищи… то есть, — она смутилась, — я хотела сказать, других поищи… которые зассыхи… Как раз для тебя будут…
Поскольку теория его в очередной раз подтверждалась, Ленчик выслушал монолог со спокойной грустью и произнес заранее приготовленную фразу:
— Ну, а если триста, Нана Евгеньевна, тогда как, а?
Расчет оказался точным. Поразительно точным, в десятку…
Нана Евгеньевна надела очки, сняла ладонь с дверной ручки, хорошо улыбнулась, автоматом превращая всю сцену в милую шутку, и сказала:
— Да… Это возможно, Леонид… Конечно…
Ленчик достал крокодиловый лопатник, отсчитал три бумаги и протянул даме:
— Это твое… и еще вот…
Он залез рукой в правый внутренний карман пиджака, где на длинной, двенадцатисантиметровой
