пальцами рук, которые по счастливой случайности не повредил о стенки камеры-«тёрки». Больше всего тревожили ушибленные места. Толстый, на ватной подкладке, суконный фэзэушный[555] бушлат спас меня не только от холода — во что моё тело превратили бы четыре изверга, мутузившие меня в боксе, выколачивая «чистосердечное» признание? Ведь неспроста один из них, когда меня после «обработки» доставляли в кабинет следователя, сказал (он шёл позади):
— Ишшо мо?зги будишь нам пудрить — кровью ссать будишь. А посадить тебя си равно посодют — у нас невиновных нету. Есть только деушки невиновные, пока у них на кунки волоса не выросли.[556]
…Наконец дверь открыли. Убедились, я ли есть я.
— Подымайся на отправку.
Это уже был другой милиционер и рядом с ним другая смена.
Как ни мучительно трудно было встать, я всё же преодолел своё сопротивление и разогнулся — распрямился, придерживаясь за «тёрку»-стенку.
За дверями ждал «почётный» эскорт из двух здоровяков. Меня повели в туалет.
Я оторвал от рубашки снизу полоску ткани и использовал этот клочок… После напился из-под крана над грязной до отвращения раковиной. Из ладони, предварительно помыв руки.
И — опять бокс.
Начал приходить в себя. Где Серёга, Кимка, Витька?
Неужели и их подвергли такой же зверской «обработке»? Что произошло дома? Маму наверняка не пустили в отделение.[557] Теперь, после того как я «сознался», сам не зная в чём, меня должны отправить в тюрьму. Вот во время суда я и расскажу, как из меня выбивали всю ту чушь, которую написал чистюля-следователь со своей шайкой хулиганов. А то и бандитов. В милицейской форме.
…Вот почему «гадов» и «мусоров» так ненавидит Серёга, понял я, когда мы, все четверо, встретились перед судом, и я рассказал им о том, как меня избивали в отделении милиции. Зубами скрипит Воложанин при одном упоминании «милодии». Не единожды побывал у них и на своей шкуре испытал, наверное, то, что пришлось перенести и мне в этот раз. Однако не слышал от него об «обработках». Стыдился, полагаю, признаться в тех унижениях, когда и из него выколачивали признания. Или нас не хотел пугать.
Ну ладно, он — вор. А нас-то зачем в эту грязь и кровь затащил? Разве не предполагал, что «заводит в блудную»! Разве он не знал, чему нас там подвергнут, каким испытаниям? «Благодаря» Серёге я принёс столько горя маме! Да и не особенно приятно Славке слышать, что брат его находится в тюряге. Позор! И всё из-за меня, моего легковерия. Ну заделал мне «козу» Серёга! Я тоже — хорош. А Витька, Кимка? Кимка вообще какой-то дёрганный. Больной. Что с ним будет, если нас милиции удастся всё-таки засадить в тюрьму? А я с Витькой? Ну он-то со своей злостью выживет! Да и с Серёгой у него давно отношения вась- вась.
Все мы попали в капкан. Удастся ли вырваться?
Находясь в боксе, еле сдерживался, чтобы не разрыдаться, не завыть, как воют голодные бездомные собаки зимой в мороз.
Усугубило моё состояние и то, что вспомнилась Милочка, уж теперь-то несомненно потерянная мною навсегда, эта прекрасная девочка, в платьице с белыми горошинами и с большой куклой в руках, — такой она мне увиделась. Как на групповой любительской фотографии, сделанной, помнится, в сорок пятом году её сродным братом.[558]
Странно, однако это воспоминание и обрадовало меня. Чем? Да тем же, что живёт в Челябинске на улице Свободы такая девочка, теперь уже девушка, студентка, будущий врач Людмила Малкова и она даёт мне силы выстоять в этой неравной борьбе со всеми трудностями, ожидающими меня впереди. Кто она для меня? Никто — и всё. Пока она живёт во мне, и я буду жить. Хотя, вполне вероятно, мы более уже никогда и не встретимся.
…Слёзы потекли из уголков глаз через разбитую переносицу по щеке на ухо шапки, а с него закапали на отполированный чьими-то сапогами — и мною немного тоже — пол.
Следующий (фактически уже начавшийся) день до самого позднего вечера, как я мог приблизительно определить, прошёл без всяких происшествий. Меня донимал лишь один вопрос: «Как долго они ещё будут терзать «задержанного Рязанова» в этом железном кубике?»
Есть мне совершенно не хотелось. Может быть, так подействовала следовательская и его помощников-палачей встряска? Впрочем, и раньше я мог подолгу оставаться без пищи и не испытывал чувства голода. Забегая вперёд, скажу, что эта особенность моего организма в будущем неоднократно выручала меня. И оберегала.
Поразмышляв, я пришёл к выводу: вполне возможно, что они упекут нас в тюрьму. Если такое случится, то придётся перенести, выдержать и это лихо. Напрячь все силы. Не сдаваться! Только не сдаваться, чтобы с тобой не делали, что хотят, не стать рабом. То, что произошло со мной в милиции и тюрьме (по указанию того же следователя-садиста), унизительно для мужчины, позорно. Хотя это уже давнишнее прошлое.
…А сейчас, двадцать седьмого февраля, я терпеливо ждал. И опять стал тешить себя мыслью, что всё «дело» может неожиданно повернуться в мою пользу, если удастся доказать лживость предъявленных обвинений. Ночью двадцать восьмого февраля дверь «тёрки» с бряцаньем отворили, и опять незнакомый мне милиционер назвал мою фамилию, а я по привычке продиктовал свои ФИО и всё остальное.
И вот я снова предстал пред «ласковые» очи лейтенанта. Того самого. Почти родного следователя.
Он выглядел спокойным и даже, мне показалось, благостным. И довольным.
Пригласил сесть на стул. Газету уже не подложил.
— Вот тебе бумага, и сам перепиши показания. Без отсебятины. Так, Рязанов, надо. Не перепутай: улица Карла Маркса, дом номер девятнадцать, подвальное помещение, продмагазин, двадцать второе февраля пятидесятого года. Днём. И остальное…
Я переписал и подписал.
— Почему ящик халвы не указал? Вот тут допиши.
— Теперь подпиши эти «дела».
Я и это приказание выполнил. Следователь продолжал пребывать в явно хорошем настроении и поэтому позволил себе удивить сопляка-подследственного своими уникальными способностями гадалки (или предсказателя чужих судеб): наша «преступная группа» получит сроки наказания «на полную катушку», а государство, общество избавятся от таких «вредных элементов, как Воложанин, Рязанов и иже с ними, мешающих народу строить коммунизм».
Он наслаждался тем, что добился своего: я собственноручно написал «признание» и поставил автограф на десяти папках с грифом «Дело». Он сбагрил то, что годами залежалось в двухэтажном сейфе и теперь сулило очередную звёздочку на новенькие, сверкающие серебром погоны, повышение по службе и разные блага в виде денежных вознаграждений и прочего. Обо всём этом я раньше знал, но с чужих слов и не вполне доверял подобным слухам. Сейчас — убедился.
И размышлял, не повредили ли мне палачи внутренние органы и кости (левая ключица постоянно и резко напоминала о себе). Ну синяки-то сойдут, кровоподтёки рассосутся… А вот с ключицей что-то «обработчики» сотворили неладное. Может, сильный ушиб? Или перелом? [559]
Об этом, оказывается, думал и чистюля-следователь.
— Должен тебя, Рязанов, предупредить, что, если во время приёмки в тюрьму, ты начнёшь плести о своих травмах, якобы полученных в отделе милиции от наших сотрудников, и тебя не примут, ты вернёшься к нам. Можешь догадаться, какой тебя приём здесь ждёт? О травмах, полученных тобой во время уличной драки, акт уже составлен. И подписан тобой же. Имей в виду. И учти: кто к нам попадает, дальше его путь может быть или тюрьма, или … Понял, да? На снисходительность народного суда тоже не следует надеяться. Они действуют по принципу: полезнее осудить невиновного, чем освободить из-под стражи вора или бандита. И верно рассуждают. По-государственному.
Это умозаключение следователя вызвало во мне протест, но я вовремя спохватился и не совершил ошибки — промолчал.
