музея, где я трудился над ненавидимыми ею древними русскими книгами и иконами. Они-то и породили дикую ненависть ко мне заведующей дореволюционным отделом — она была откровенной русофобкой. Рядом с Пинус я с невообразимым удивлением увидел Гудиловну — глазам своим не поверил. Рядом с ней пританцовывало ещё одно знакомое существо, как и все они, усатое и с лёгкой кучерявой бородкой. Половую принадлежность определить было затруднительно — по одежде она являлась их подружкой. Да и не столь много времени минуло с поры увольнения меня из Челябинской картинной галереи, чтобы забыть её отвратительную, похожую на сатанинскую морду. Это была одна из многочисленных пешек, которых временно ставил подиректорствовать мудрый начальник областного управления культуры — готовил себе тёпленькое пенсионное местечко. Что в конце концов и осуществил успешно. Как истинного партбюрократа его должны были вынести только вперёд ногами — чудовищной силы хватка.
Однако это эпизод уже из другого рассказа.
Шайтанов антрацит[113]
Вскоре после таинственного исчезновения Гудиловны произошла и знаменитая антрацитная история.
Лысый Немтырь устроился капитально не только в нашей комнате. На задворках плотники возвели ему тесовый сарай, дверь которого запиралась тоже накладкой полосового железа с винтовым «пробоем». Приступом не взять!
Сарай, со слов бабки Герасимовны — «шельны хоромы», стал предметом нескончаемых обсуждений соседок, в том числе и тёти Тани Даниловой. Она жила вместе с рыжим сыном Толькой, пятью годами старше меня, в однокомнатной квартире — недострой у них почему-то не реквизировали и не уплотнили эвакуированными. Зарабатывала она на жизнь уборкой в банной парикмахерской и стиркой чужого белья. Мужа её, Толькиного отца, младшего политрука запаса, призвали в армию в первые дни начала войны, и он сразу же пропал без вести. Тётя Таня с фронта и единой строчки не получила. Ничего ей не могли или не хотели сказать и в военкомате. Однако она была уверена, что её Иван жив. Да и как не быть убеждённой, коли игральные карты каждый раз доказывали — живой! Гадала тётя Таня, разложив замусоленную колоду на пёстром лоскутном одеяле, ежедневно.
То же самое предсказывали ей и захожие вороватые цыганки, выманивая у неё последние копейки. И каждый раз сулили скорое возвращение мужа. Возможно, со слов тёти Тани, «ранетым». Отрицали лукавые гадалки в грязных широких юбках, под которые можно спрятать даже маленького слонёнка, — никто не заметит, — что Иван убит, заявится «с хронту» калекой, но живым. И тётя Таня верила. Тем и жила. Я не любил востроглазых воровок и обманщиц, часто дразнил их, за что неизменно получал взбучки от Толяна, всегда готового подраться с младшими, в добавок ему тоже очень хотелось опять обрести отца. Он считал, что я своими насмешками мешаю его мечте. И расстраиваю мамашу.
Жилось Даниловым очень трудно. Ржавец, так по-уличному звали Тольку, худющий парень, похожий на белый весенний картофельный росток из подпола, тогда учился в старшем классе школы — в восьмом или девятом, и за учёбу надо было платить. А жалованье тёти Тани — кот наплакал. Попрошайки и чистильщики обуви, обосновавшиеся возле пивнушки, больше её за один день, чем она за месяц, заколачивали. Словом, бедствовали мои соседи. Картошкой и пайковой ржанухой питались, шестьсот граммов работающему и триста — детям и учащимся, да другими пайковыми продуктами, столь же скудными.
Упоминать о Даниловых не было бы надобности, если бы не антрацит.
Полнёхонький короб этого изумительного по красоте чёрного и блестящего угля привёз на телеге старик в клеёнчатом фартуке и под надзором Немтыря выгрузил в свежебелый, из ошкуренных горбылей, сарай. Бабка Герасимовна сразу же очутилась тут как тут — по старой памяти — ей удалось поживиться щепками и стружками на строительстве «хором». Она смела в кучку упавшие наземь комочки угля и суетилась с детским совочком и метёлкой возле телеги.
Меня сюда привлекло иное. Нарвав огородной травы, кормлю лошадь. Чуть боязно, когда она хватает вместе с травой и мои пальцы, — вдруг откусит? Но умная скотинка чутка и добра ко мне. Как и корова тёти Ани. Глажу бархатистую тёплую морду, напряжённую шею под гривой. Лошадь ласково смотрит на меня большущим карим глазом и громко фыркает, наверное, благодарит за мой подарок или просит ещё дэпэ.[114] И я даю. И наслаждаюсь общением с ней. Даже неухоженная, в репейниках, низкорослая работяга, она мне нравится.
Этот эпизод с привозкой угля имел необычное продолжение. После того как наступили в нашем дворе мир и тишина, я ни разу не задумывался о судьбе Немтырёва антрацита, хотя и знал цену топливу. Прошлой зимой, когда у нас кончился торф, выданный по карточке как семье красноармейца, и в квартиру тихо вползла стужа, я и мама седыми сумерками пошли через весь город в парк культуры и отдыха, разыскали там сухую лесину, спили её и уже затемно принесли на своих плечах домой по два чурбана. После, утром следующего дня, уже со Славиком на санках приволокли и остальную часть сосенки. А вскоре нам и уголь подвезли. Объяснили: по разнорядке. Что это такое — «разнорядка» — для меня осталось загадкой. Уголь оказался низкого качества и лишь тлел. Не выдержав квартирного холода, погиб наш фикус — обмякли и обвисли его глянцевые толстые листья-ладони, и мы истопили деревце вместе с кадушкой, в которой он жил много лет и дорос почти до потолка. Тепла от фикуса получилось мало — чурбачки шипели, пузырились белым, как сметана, соком, а гореть не хотели, не то что каменный уголь, если он не окаменевшая глина, а
