антрацит — от него дверца топки раскалялась докрасна.
Антрацит, между прочим, продавали и кровососы-спекулянты на колхозном рынке вёдрами и кучками, но по недоступным для нас ценам. А нам привозили пайковый, бурый, уголь с кусками породы сизого цвета, на которых отпечатывались листья папоротников и других доисторических растений, похожих по рисунку на те, что возникают на замёрзших оконных стёклах. И за то мама благодарила государство, за его заботу о нас. Хотя низкокачественный уголь, повторяю, не горел, а лишь тлел. Мне особенно нравилась порода: разглядывая её, можно помечтать, как много-много миллионов лет назад, когда ещё и людей-то на Земле не было, в ручей, на дно, в синюю глину, упала сломленная ураганом ветвь пальмы (у нас тогда в районе посёлка Коркино росли такие экзотические растения!), а сейчас шахтёры вырубили этот кусок окаменевшей глины, мы как семья фронтовика получили его бесплатно, и я любуюсь отпечатком древнего растения. Здорово! Как хорошо всё-таки жить и узнавать о чём-то фантастическом!
…В тот вечер в наружных дверях (их почему-то называли «парадными») общего коридора я столкнулся нос к носу с Толькой. И сначала не узнал его. Передо мной оторопело стоял негр. На лице его, блестящем и чёрном, как новая галоша, ярко выделялись только белки глаз. Натуральный негр!
«Негр» грубо оттолкнул меня, оставив на майке грязный отпечаток ладони, и молча шмыгнул в квартиру Даниловых, где сразу послышался булькающий голос обеспокоенной тёти Тани:
— Дур-р-рак! Кому попался?
— Да — Юрка, — небрежно ответил «негр» голосом Толяна.
— Чёрт его носит, — сердитым голосом сказала тётя Таня. — А ты дурачина! Не подождал. Надо было спрятаться.
Утром, что не могло ускользнуть от зорких мальчишеских глаз, мы с начштаба заметили угольные крошки на пространстве между бывшими «хоромами» Гудиловны и даниловской завалюхой-времянкой. Прильнув к щелям, углядели, что возле стены, в дальнем углу стайки[115] Даниловых, чернеет пирамидка антрацита.
С Вовкой мы вскоре обнаружили подкоп под хоромы, замаскированный гигантскими листьями уже увядших лопухов.
— Ништяк, — удивился видавший виды начштаба. — Во клад!
— Ворованный. Гудиловны, — возразил я.
— Недотёпа. Гудиловна — тю-тю… Значит: чья потеря — мой наход, в Чёрном море пароход…
— Ржавец первым нашёл. «Пароход» тот, с углём.
Но Вовка помороковал малость и изрёк:
— Пока Ржавый всё к себе не утаранил, надо ему свистануть, что днём приходила Гудиловна, а вечером вернётся за углём — на драндулете[116] прикатит. Военная хитрость, Юр.
Вовка сам осуществил свой план. Толян ему поверил. Заметно было: здорово Ржавец струхнул.[117] Он прекрасно представлял, кто такая Гудиловна и насколько опасно с ней связываться.
Судьбу антрацита в тот же день мы решили на штабном совещании.
Я высказался, что справедливо будет, если остатки «клада» достанутся Каримовне. Хотя есть и другие, кто тоже нуждается в топливе. Бабка Герасимовна, например.
…Бабушка Каримова, а попросту — Каримовна, живёт в самом дальнем правом углу огорода, в бывшей барской бане. Когда и как старуха там обосновалась, никто толком не знал. А сама Каримовна об этом не рассказывает. Она вообще по-русски почти не изъясняется. К тому же стара очень. Лет сто ей. Ходить может, лишь опираясь на палку. А пропитание добывает милостыней. Прочёсывая всю округу — несколько кварталов. Так и ковыляет изо дня в день, по всем домам и дворам.
Эта жалкая старуха-побирушка неизменно напоминает и выхватывает из моей памяти ссохшийся трупик летучей мыши, найденный мною под стропилом на одном далёком чердаке, который мы обследовали в поисках сизарей, как всегда, с Вовкой. Но об этом я помалкиваю — вообще о своих ассоциациях — никому ни слова.
Нищенка давно возбуждает наше любопытство и воображение. Ведь она совсем не такая, как остальные: живёт одна в заброшенной бане, заросшей кругом непроходимым бурьяном, колючим репейником.
В начале минувшей зимы, когда у Каримовны кончилось топливо, она перебралась на нашу общую кухню, спала под столом в углу.
Завмаг Малкова пыталась вытурить старуху, но за неё вступилась наша мама с Герасимовной и даже тётя Таня. Тогда же и выяснилось, что сын Каримовны — оказывается, у неё был сын — якобы на фронте, и два внука тоже.
— Вот пусть и уматывает к своим родственникам, — бушевала Малкова, — а то вшей тифозных нам тут наплодит…
Но старуху отстояли. Тётя Таня сводила её в баню, где все лохмотья пропустили в «прожарку», и Каримовна вроде бы прижилась у нас в коридоре, а как только потеплело, возвратилась в свою баньку.
Разумеется, мы, ребята, не могли — из любопытства — не побывать в жилище загадочной старухи. Оно, кстати, и не запиралось.
Странное это было жильё.
В предбаннике слева от входа — большой ларь для угля. Он пуст. И без крышки. В нём валяются старый тупой колун, ржавое ведро и лопата.
В мыльной, где когда-то парил своё толстое изнеженное брюхо биржевой маклер, владелец нашего дома, — да и не только, наверное, одного нашего, — на пологе возле печи лежит то, что служит хозяйке постелью, — разная рвань, к которой и прикасаться-то противно. И нет никакой мебели. Скамеек, например. Истопила. В очаге стоит пустая посуда — чугун с ухватом, непривычной формы красной меди чайник или умывальник — на кувшин похож, но с изогнутым носиком. Единственное оконце, с букварь величиной, заслонено с внешней стороны бодылями,[118] поэтому здесь всегда, даже в солнечные летние дни, сумрачно. Если заглянуть в окошечко со стороны огорода, ничего не увидишь — тьма. Как можно жить в таком помещении? Но живёт… Сколько лет обитает.
…Антрацитное совещание нашего штаба проходит бурно. Юрку Бобылёва мы чуть не исключили за то, что несколько раз замечен в недопустимом, — дразнил Каримовну. Решаем взять её под свою защиту. Юрке поручается вырезать из фанеры, покрасить красными чернилами звезду и прибить к избушке Каримовны. Чтобы все знали: здесь живёт семья фронтовика. Вовка берётся разузнать, получает ли старуха письма с фронта, кто ей их читает и ответы пишет. По его же предложению мы признаём Гудиловнин антрацит трофейным. Единогласно.
— Даниловы уже сами отоварились, — докладываю я обстановку. — У Герасимовны только один человек на фронте — дядя Ваня, а у Каримовны — аж трое. Конечно, её надо в первую очередь обеспечить трофейным антрацитом.
— У неё и ларь пустой, не углинки, — поддерживает меня Вовка.
— Вот его-то мы и насыпем дополна. Чтобы надолго хватило, — подводит итог Юрка.
— И я тоже хочу, — подал голос Славик.
Желание его было уважено. Для немощной старухи будет стараться. Это почётно.
Как только стемнело и над нашим домом зажглась большая, любимая мною Голубая звезда, мы не пошли по домам, а собрались за сараями, заранее предупредив маму, что будем играть допоздна.
Переговариваемся шёпотом. Обстановка, понимаем, почти боевая. Попадёмся — не расхлебаться.
— Не шебурши, — шикает Юрка на Славика, старающегося пролезть вперёд со своим игрушечным ведром.
Расширяем подкоп. В вырытую яму струится, блистая гранями, поток жирного антрацита. Большую застрявшую глыбу вытаскиваем, обхватив вдвоём, после неудачи — втроём, упираясь в землю коленками. Вытянули.
От хоромов Гудиловны до бывшей бани метров двадцать пять. Половину пути приходится преодолевать на корточках, а то и ползком — под окнами бабки Герасимовны.
Вовка черенком лопаты подпирает дверь в мыльное отделение, чтобы Каримовна (она вернулась с
