гадком своём деянии, тем более если эти другие — твои лучшие друзья!
— Матери-то не рассказал? — поинтересовался Юрка.
— Знаешь, что она мне устроит, если я признаюсь? Отколотит и после побежит к Каримовым. И в милицию. Такую кашу заварит — не расхлебаешь!
Друзья со мной согласились, что взрослым не следует выбалтывать лишку. Они только навредят. Такое мнение у пацанов существовало давно и постоянно подтвержалось фактами. Сами после разбирались в произошедшем.
— В случае чего мы тебе поможем, — заверил Бобынёк.
Я в их словах не сомневался, и уверенность в дружеской поддержке успокоила меня. Лишь не мог представить, каким образом они это смогут сделать. Но уже не столь опасными представлялись возможные встречи с Юрицей. И я точно знал, что не поддамся запугиваниям уличного пахана — выстою!
А вскоре произошёл вовсе необыкновенный случай. Скрипя коньками по утоптанному снегу — стоял уже не такой жгучий, всего двадцатиградусный морозец, — я подкатил к нашей калитке, но она вдруг со стуком распахнулась от сильного удара, и во двор ворвался Юрица в расстёгнутой «москвичке». Он показал мне кулак, обогнул сугроб напротив дома, где жили Бруки (Мальцевы куда-то уехали), и упал под него. В тот же миг в проёме калитки возникла фигура молодого мужчины в кубанке, тоже в «москвичке», и… с наганом в руке.
— Где он? — запыхавшись, спросил меня преследователь. — Куда побежал?
Увидев наган, я развернулся и что есть духу припустил к своёму дому. Домчавшись до стайки тёти Ани и не слыша за собой погони и выстрелов, оглянулся. Мужчина в кубанке по глубокому снегу пробрался к забору, отделявшему наш двор от территории Бруков. Вот он ухватился за верхние доски, перемахнул через них и скрылся в высоких кустах сирени, — видать, туда вели чьи-то следы.
Юрица, выглянувший из-за сугроба, поднялся и устремился в мою сторону. Я снова дал дёру, но на крыльце почувствовал себя в безопасности и остановился. Юрица в тот момент перескочил через низкий заплотик возле сарая-склада во дворе, где до отъезда в Ленинград жили Кудряшовы, и рыскнул туда-сюда в посадках акации, а там и до его хатёнки огородами рукой подать. Вскоре поблескивавшая хромовым верхом его шапка исчезла из виду.
«Зачем тот дядька с наганом догонял Юрицу? — размышлял я. — Наверное, тоже шпана. Что-то, верно, не поделили. Или во время картёжной игры поцапались».
Постепенно я успокоился. Похоже, ни Юрица, ни гнавшийся за ним не собирались возвратиться в наш двор. С опаской приблизился к воротам, шагнул на улицу — там всё выглядело мирно. Разбежавшись, я выкатил на проезжую часть. В конце квартала, направо, маячил Толька Мироедов. Я часто с ним не ладил, но наступали периоды, когда мы мирились. Он сейчас тоже с длинным проволочным крючком для зацепа за борт автомашины или за перекладину саней ждал попутку. Я жиманул к нему изо всех сил.
Тольку мой взволнованный рассказ не удивил. По его словам, он и не такое видывал, а наганов у него от дяди Бори, брата старшего, что в тюрьме сидит, якобы осталась куча. Врал, конечно.
Дня через два-три мы играли, гоняя по дороге палками и проволочными клюшками замёрзшие конские катыши. Юрица окликнул меня и подозвал к лавочке, где сидел и лузгал семечки вместе с черноглазой весёлой красавицей Розкой, совсем сопливой девчонкой, лет десяти — двенадцати.
— А ты молоток,[149] Резан. Не заложил[150] меня му?сору. Держи.
И Юрица протянул горсть жареных подсолнечных семечек. Я машинально подставил обе ладони.
И, обнимая румянощёкую и счастливую Розку, галантный кавалер хвастливо поведал ей:
— Тихушник[151] рвал за мной с дурой наголо. Я думал: шмальнёт начисто…[152] Еле ушёл. Мазульку[153] за меня поддержал Резан.
— Бандитик ты мой фартовый, — засюсюкала нарочито Розка и длинно поцеловала Юрицу в щёку.
Так вот, оказывается, в чём дело: за Юрицей гнался вовсе не ширмач,[154] а милиционер.
— А почему же мильтон был не в форме? — спросил я Юрицу, когда Розка отлепилась от него.
— Тихушник, из уголовки, — охотно разъяснил Юрица и повторил: — А ты молоток. За это тебе должок скащиваю![155] Хотя ты и бздиловатый![156]
— Вовсе я не бздила, — взъерепенился я.
— Божись, что поканаешь с нами «горбушки» вертеть.
— Не пойду.
— Что — мамка письку надерёт?
И они обидно засмеялись, а Розка запела:
Юрица подхватил:
— Как тебе не стыдно? — притворно сердито воскликнула девчонка. — Будем целоваться! — и она захохотала. А Юрица ещё теснее прижиался к ней. Но Розка решительно отодвинулась и заявила:
— Ты меня, Юрчик, не фалуй,[157] а то я Арончику трёкну.[158]
— Ты што — дура? Шуток не понимаишь? — уже другим, оправдывающимся, тоном продолжил любезную беседу Юрица. Испугался! Арон Фридман слыл непререкаемым блатным. Юрица, очевидно, опасался брата Розки, дерзкого и скорого на расправу.
Я отошёл от скамьи, разжал кулаки и высыпал семечки на снег. На них тут же набросились воробьи.
— Ты чево, Резан? — увидев, что я бросил семечки, нахраписто спросил Юрица.
— Не хочу быть в замазке, — ответил я.
— Фраерюга штампованный! Я жа от души…
— Ты меня тоже от души терзал за краюху, которую я лишь поднял с дороги, — съязвил я.
— Смотри, тебе с горки виднее, Резан. Не промахнись.
При последующих встречах Юрица шутил издевательски и всегда одинаково подначивал:[159]
— Эй, мамкин сынок, когда побежим черняшку вертеть?
Что мне было ответить? Не умел я тогда найти точных смелых слов, чтобы дать понять насмехавшемуся надо мной уличному «хозяину», что не в маминых запретах суть, а в том, что мне нестерпимо стыдно признаться даже себе, что участвовал в краже хлеба, — ведь кому-то его не досталось, кто-то голодным остался. И со мной не раз такое бывало — торчишь, маешься весь день в очереди, а хлеба почему-то не подвезут или передо мной последнюю буханку разрежут. А со стены магазина, из-под потолка, ухмыляясь во всю розовую рожицу — рот до ушей, толстощёкий пекарь протягивает поднос, полный булок, ватрушек, кренделей и пирожных. Разумеется, этого балагура-кондитера нарисовали на стекле ещё до войны, но не знаю, как у других, а у меня голодные спазмы в животе начинались, как только я поднимал глаза и невольно принимался разглядывать пышную стряпню, вкус которой, кажется, давно забыл.
Вот и плетёшься тогда домой с пустой торбочкой — слёзы на глаза наворачиваются мутной пеленой,
