слабохарактерность.
Думая об этом, я ни на секунду не забывал, что в шести шагах от меня лежит не успевшее остыть тело зверски затерзанного человека. Близкое присутствие мертвеца тревожило меня и как бы укоряло за то, что никто ему не помог. И я — тоже. И жаль мне стало этого бедолагу Федю, хотя и был он вором.
С погибшего мысли мои перекинулись на его убийц. Что они сейчас переживают? Если им удастся избежать наказания за злодейство и они окажутся на воле, то чем там будут заниматься? Тем же? И кто станет их жертвами? Возможно, самые близкие мне люди — ведь чего только в жизни не случается, каких невероятных совпадений — не придумаешь нарочно. Поэтому надо, чтобы злодеи ответили за своё преступление. Как положено по закону. В полную меру. И не смогли бы повторить подобного. Никогда.
Забылся я лишь под утро. Как только брякнули в рельсину, спустился на пол, накрутил подсохшие портянки и, не глядя в ту сторону, настропалился в сушилку, чтобы успеть взять свои валенки. Затем — умыться.
На своём матрасике лежал неподвижно Генка, закрыв лицо прожжённой полой заскорузлой телогрейки.
Я сунул ему горбушку и ринулся в умывальник — уже громыхали снаружи надзиратели, отпирая висячий замок. Непривычно малолюдно было в бараке, особенно — на нашей половине. Многие вроде бы продолжали дрыхнуть. И Аркашка впервые за полтора месяца моего пребывания в бригаде не выкрикнул свой знаменитый «подъем крепостным», хотя уже оделся.
Я не видел, как вошли в барак надзиратели, чтобы по обычаю ударами счётных досок по пяткам будить нерадивых и любителей досмотреть до конца сладкий, не относящийся к лагерной действительности сон.
Утираясь лоскутом вафельного полотенца, я выбежал из умывальника и чуть не наткнулся на «надзора», спешившего к выходу.
— Дверь закрывайте, псарня! — истошно заорал кто-то — надзиратель её оставил нараспашку. Это в декабре-то!
«Сейчас начнётся», — подумал я, запрятывая полотенце с обмылком в подушечную наволочку. Куда деться? Передо мной было единственное убежище — матрас, наполненный отсыревшими опилками, и вмёрзшая в наледь подушка. Да старое грязное одеяло, обезображенное чёрными лагерными штампами. Я запрыгнул на верхний ярус, забрался под одеяло и бушлат и затаился.
Не знаю, сколько прошло времени, я бы поклялся, что много, пока центральный проход и небольшую площадку возле стола заполнили вохровцы в дублёных полушубках и надзиратели.
— Кто это сделал? — выкрикнул старший лейтенант, начальник режима по кличке Гитлер. — Кто убил Чегодаева? Быстро выходи!
К столу, пошатываясь, подковылял Шеститка Молода и пропищал:
— Я… — и понатужнее: «Я-я!»
— Кто ещё? — рыкнул старлей, мельком взглянув на циркового лилипута.
— Я — один, — хорохорился, озираясь самовлюблённо, заморыш.
Вот для какой цели пригрели его блатные! Подставной виновный. А по-лагерному — гондон. У одного такого добровольца брать на себя чужие грехи и сроки накопилось сто двадцать пять лет — по формуляру.
Начальник режима, вытянув и без того худое, измождённое лицо, с удивлением и издёвкой взирал на сморчка, к тому же явно опьянённого. Наверное, плана-анаши накурился, угостили по такому случаю блатяги. Те, кто сгубил Федю Парикмахера своими кровавыми руками.
— Кто видел, как произошло убийство? — громогласно объявил офицер, явно не приняв признание Шеститки Молодой. — Свидетели могут не опасаться мести преступников. Администрация лагеря возьмёт вас под свою защиту и позаботится о безопасности и дальнейшей судьбе.
Никто не отозвался на предложение. Тогда начальник режима подошёл к Аркашке и сказал:
— Бригадир, вы видели, как это произошло?
Десятки глаз устремились на Аркашку.
— Я ничего не видел, гражданин начальник режима, — чётко ответил Аркашка.
— Плохой пример подаёте другим, заключённый Тетерин. Убийство произошло в двух шагах от вас. Как можно было не увидеть этого?
— Если вы, гражданин начальник, — не полез за словом в карман Аркашка, — знаете, что это произошло в двух шагах, то зачем спрашиваете? Я спал и ни-че-го не видел.
— Понятно. С вами придётся разобраться отдельно. Как бригадир, вы явно не на месте.
— Хрен я положил на ваше бригадирство. Я и в забое на пайку два куба наковыряю.
Пока начреж беседовал с Аркашкой, Иван Васильевич, стоявший рядом с бригадиром, исчез куда-то, не дожидаясь, когда и его спросят.
Потерпев неудачу в дуэли с Аркашкой, начальник режима принялся задавать всем подряд один и тот же вопрос:
— Вы видели?
Спросил он и меня, пристально взглянув в глаза, словно шильями кольнул. Я совершенно машинально ответил: «Нет». Как и все.
Вскоре он прекратил опрос, убедившись в его никчёмности, встал на прежнее место. Помолчал, думая о чём-то про себя. А я, наблюдая неотрывно за каждым движением офицера, корил себя: значит, и я скрываю душегубов. Выходит, я с ними заодно. И тут же отвечал: пусть сами разузнают. Вон, Шеститка Молода признался. С ним и толкуйте. А я вам не помощник. Сам гнусь под вашим ярмом в три погибели: за что меня в шрафняк бросили? Хрен вам, а не признание. Разбирайтесь сами!
Я рассуждал так, но очень хотел, чтобы злодеи понесли наказание.
— Такой день нам испортили, — процедил зловеще старший лейтенант. — Ну ничего, мы вам праздник устроим.
И в этот миг возле начрежа я увидел лошадиную физиономию оперуполномоченного. Откуда он взялся? Ещё секунду назад его не было. Словно из-под земли вырос. Об опере в лагере ходили самые невероятные слухи — о его коварстве и жестокости. Соответственно ему и кличку дали — Гиммлер. Хотя и малейшего внешнего сходства между ними не виделось. Рассказывали, что опер лично и изощрённо пытал и истязал заключённых в секретном застенке ШИЗО. Не знаю, насколько правдивы были слухи. Вероятно — выдумка. По злу. Или мстят. Зеки — народ злой. Я опера видел всего несколько раз, во время разводов. Стоял он чуть поодаль от разводящих, молча. И никогда ни во что не вмешивался. Казалось, ему вообще ни до кого и ни до чего дела нет. Но знающие утверждали, что оперу известно о каждом шаге и каждом слове любого. И не только заключённого, но и своих сослуживцев. Впрочем, точно такие же характеристики мне уже приходилось слышать и о других операх. Похоже, это был зековский фольклор.
Сейчас опер невозмутимо взирал на всё происходящее. Не глядя на начрежа, он слегка разжал серые губы и почти шёпотом что-то сказал ему. Тот сразу повернулся направо и гаркнул:
— Заключённый Хабибуллин, встаньте сюда! Бегом! — и, поскольку надзиратели почему-то не поспешили помочь Генке выполнить приказ, добавил:
— Он же — Балерина!
Старший лейтенант чуть ухмыльнулся, верно, и не желая того. Скользнувшая полуулыбка резанула меня своей кощунственностью. Чтобы исправить свою оплошность, он заорал: «Живо!»
До этого момента мрачный и беспощадный начреж мною не воспринимался как существо, способное внимать и сочувствовать другим. В моём воображении он рисовался человекоподобной заведённой куклой, одетой в форму, — не более! А тут что-то человеческое в нём промелькнуло — ехидная насмешка над «Он же — Балерина». Если всех нас этот неподкупный служака за людей не признавал, то Генку и вовсе. Именно такое его отношение к зеку Хабибуллину выявилось в интонации голоса.
Не пристало мне, немало претерпевшему в неволе, хвалить лагерное начальство. Но начреж, ради справедливости будь сказано, был честный человек. Чему я искренне удивлялся — не брал на лапу. И не заигрывал с блатными, как другое лагерное начальство. Поэтому, говорят, между ними были плохие отношения. За проступки начреж карал зеков беспощадно, даром такие клички, какую носил он, не дают. Выкорчёвывал начреж блатной дух, не ведая жалости, это точно. Однако никто из настоящих работяг не смог бы основательно предъявить ему счёт даже за суровость обращения с ними. Работяги, совершившие
