— А чево так? Негоже от угощения отказываться.
— Тошнит от чифира. Душа не принимает.
— Ну латно, латно, коли так. Это — с непривычки. А привыкнешь — ничиво. Хорошо.
И он снова принялся за рукавичку.
Меня насторожил его какой-то странный выговор.
— Может, хлебушка поешь? А то, поди, на «Камушке-то» оголодал?
— Нет, спасибо. Хватало.
Есть мне очень хотелось. Мужичок, назвавшийся Иваном Даниловичем, моё желание верно угадал. Но я остерегался угощаться у кого попало. Чтобы не вляпаться в недоразумение, не впасть в зависимость. Да мало ли что ещё могло оказаться нежеланным сюрпризом.
— Ну, как знаешь, паренёк. Тебя как кликать-то?
— Зовите Юрием. Можно — Егором. Или — Георгием.
— Ну вот, Егор. Была бы честь оказана. Латно.
Тем наше первое знакомство и завершилось.
Ночью я встал к параше. Иван Данилович, согнувшись, что-то шил. Вроде бы — тапочки. С извинительной улыбкой, шёпотом произнёс:
— Не спится. А чего зря лежать? Тачаю помаленьку. Себе и другим польза.
А я подумал: «Как же он завтра вкалывать будет, после бессонной ночи?»
Вернувшись из штрафного лагеря, куда меня ввергли по лживому доносу бригадира Толика Барковского, я был распределён в грабарскую бригаду. То есть на рытьё траншей. Так что знал, какая меня работа ждёт: не с пряников пыль сдувать.
Первым делом, когда нас запустили в промзону, Иван Данилович поспешил к инструменталке и, опередив других, получил свои лопаты, совковую и штыковую, кирку, клинья, лом, восьмикилограммовую кувалду. Всё это потащили к дымящейся траншее. Пока я разгребал тлевшие под слоем опила головни, он сварил на угольях чифирок. В литровой консервной банке вскипятил осьмушку китайского, слил густой напиток в алюминиевую кружку, которую постоянно носил с собой привязанной к опояске. Присев на корточки, Иван Данилович наслаждался, всхлёбывая горькое пойло.
— Причастишься? — спросил он меня участливо. Я опять отказался.
— Латно. Однако я никуда не гожусь без чифирка. Старый калымчанин. Сердце только на этом бензине работает.
Я присмотрелся к щуплому своему напарнику и невесело прикинул, какую часть нормы он способен выполнить. Треть?! Половину?! Едва ли…
Но вот Иван Данилович поднялся и произнёс.
— Пора и честь знать. Латно.
В соседних забоях уже давно громыхали инструментом. И мы принялись за работу. Напарник мой двигался не спеша, вроде бы с ленцой, но совковую лопату наполнял с верхом и ловко швырял глинистый грунт далеко от бровки.
Я быстро поборол в себе нежелание заниматься тяжёлым и нудным трудом. После первых бросков в мышцы влилось радостное возбуждение, и моя лопата птицей запорхала над траншеей. Вскоре пробил меня горячий пот, и, хотя с утра держалось не менее пятнадцати — двадцати градусов мороза, пришлось скинуть телогрейку.
А к полудню хакасское солнышко уже обсасывало сахарные сугробы. Земля, прокалённая за нескончаемую зиму, казалось, до магмы, не уступала по твёрдости железу — клинья лепёшкой плющились под полупудовой кувалдой, а в глубину не шли, выскакивали, словно жиром смазанные. Так было у других, но не у нас.
Время близилось к обеду. Повсюду раздавался стук металла о металл, тюканье ломов, скрежет лопат. И смачная матерная брань — помощница. Я всё чаще сникал и присаживался на минуту-другую передохнуть. Иван Данилович размеренно и деловито, казалось без какого-либо напряжения, откалывал и отваливал огромные глыбы, которые вдвоём мы еле-еле выталкивали на бровку и откатывали дальше.
После обеда я выдохся окончательно. А напарник — хоть бы что. Лишь на лбу его выступили бисеринки пота. Правда, он несколько раз варил и разогревал чифир. Похоже, это зелье и придавало ему сил. И всё же не верилось, что у этого тощего и немолодого зека такая невероятная выносливость.
Во время одного из перекуров Иван Данилович сбегал в прорабскую будку и вернулся с четырьмя пачками грузинского — в обмен на какой-то свёрток. Уж не на тапочки ли, которые сшил за ночь? Иван Данилович набил чаем длинный, с локоть, узкий полотняный мешочек, перевязал его, а перед съёмом прикрепил к поясу, пропустив через пах.
— He нащупают? — усомнился я.
— Скажу, что столбняком[209] маюсь, — отшутился Иван Данилович.
За попытку пронести чай в жилую зону, равно как и за изготовление чифира, грозило наказание в несколько суток ШИЗО. И конфискация неположенного продукта питания, приравненного тюремными правилами к наркотикам.
Однако при обыске перед пропуском в лагерь надзиратели ничего у Ивана Даниловича не обнаружили.
Оказывается, фамилия у Ивана Даниловича была не Комик и не Комиков, а Семириков (фамилия, имя, отчество — подлинные). Родился он — надо же такому совпадению случиться — седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года в Пермской губернии. Это выяснилось после съёма с объекта, когда конвой принимал каждого по формуляру, в котором, кроме статьи УПК, значились и эти сведения.
Как ни гнался я за напарником в следующий день, к досаде своей, не сделал и половины того, что удалось Ивану Даниловичу. И я не мог уразуметь, как ему это удаётся. Он словно сквозь землю видел и находил в ней какие-то трещины, вбив клин в которые, сразу отваливал кубометр. А я лишь мёрзлое крошево отковыривал.
И трудился он весело. Нет, без всяких там уханий и многоэтажной матерщины. Он вообще не сквернословил. И, кстати, не курил. Работал с каким-то внутренним любованием тем, что делал. Я догадался, что напарник мой владеет особым осмысленным трудолюбием. У меня такого опыта не было. Я рьяно брался за кайло или лом, быстро растрачивал силы, часто с незначительным результатом. В этом заключался мой просчёт. И ещё я понял: Иван Данилович далеко не новичок, а земля ему — не враг, а как бы соперник в игре. Переигрывал всегда Иван Данилович.
По моим прикидкам, напарнику причиталось, если по совести, не меньше двух третей выполненного нами объёма работ. И через несколько дней, лёжа на сыром опилочном матрасе с обмотанной мокрым полотенцем правой рукой — то ли растянул сухожилие, то ли мышцы перенапряг, — я признался Ивану Даниловичу, что в долгу перед ним — бригадиру-то он сдаёт кубометры как наши общие, пополам.
— Латно. Мы все друг перед другом в долгу. Я тоже кому-то должен. Кто-то — мне.
И пошутил расхожей остротой: — На том свете рассчитаемся. Кто свечками, кто угольками.
В будние дни я настолько уставал, что едва осиливал вечером несколько страниц очередной книги, взятой в лагерной библиотеке. Учебник логики пришлось оставить пока — плохо соображал от усталости. А Иван Данилович, тоже, конечно, измотанный, вынимал из заначки свою закопчённую баночку, бежал к печи, возвращался тихо — радостный. И, похлебав сводившее скулы зелье, оживал. И тут же принимался тачать тапочки или кроить брюки или что-то, что и приносило ему доход. Который он тратил на покупку чая.
— Иван Данилович, — увещевал его я наивно. — Ты бы хоть отдохнул малость. Что же ты так себя беспощадно эксплуатируешь? Как дореволюционный капиталист рабочих… Надсадишь сердце — и скопытишься.
— Мне, Юра, помереть не страшно. Не раз и не два видал гостью-то. Ближе, чем тебя. Повезло нам с тобой, что в такой хороший лагерь начальник нас привёз. Курорт, а не лагерь. Когда первую лямку тянул, нас, полторы тыщи, в тайгу, на лесоповал, летом сорок третьего пригнали. А весной осталось поменее двухсот. Остальные в штабелях лежали. Как дрова. Зимой ямы не копали — шибко крепкая земля — весны ждали.
— А как ты уцелел?
— Хвою пил и жевал. Меня цинга не тронула. А другие не хотели пить — горькая, противная. А
