собственной инициативе», примкнули два «гондона», которым было поручено взять на себя убийство и которые не имели к нему никакого касательства. Поручили им эту почётную миссию, дав самим возможность загладить свои прежние прегрешения перед воровским законом, но вполне вероятно, что подписались они на это дело из воровского патриотизма. Забегая вперёд, скажу, что всю эту свору убийц осудили. Кроме тех двоих гондонов-патриотов. Хотя они безуспешно доказывали и требовали покарать их, а не тех, настоящих. Смею думать, что нечасто в подобных стандартных ситуациях возмездие настигает истинных злодеев, как в этом случае.
Дальнейшее происходило так, как уже известно читателю: «труп» забросили в железный кузов самосвала, оказавшегося в столь поздний час под погрузкой на камкарьере и вызванного оттуда по телефону в лагерь. О следующих случайностях повторять не буду, они тоже читателю известны.
Впоследствии у меня с Витькой состоялась обстоятельная беседа на эту тему.
— Как же ты, такой ушлый блатарь, и угодил в петлю? Ведь не в первый раз замужем — не видел, что ли, что палачи тебя окружают?
Витька поморгал, раздумывая: отвечать мне или нет, и нехотя признался:
— Длугого собилались замоцить. Когда я пелесол бы в длугую камелу.
— Обвели тебя дружки-урки вокруг пальца. А ты дал согласие, чтобы того, другого, землянули? Или это был — так себе, штампованный фраер?
Витька поморщился, как от зубной боли, и предпочёл отмолчаться. А я в который раз подумал: ну блатные! Зверюги-людоеды! Как тут не кивнуть на Вольдемара. Хочешь — не хочешь, а приходится признать его правоту. Насчёт уничтожения озверевших преступников. Более того, невольно приходишь к выводу, что блатные по сути своей хуже диких зверей. Они — людоеды. Иногда — настоящие. Когда обстоятельства припрут. С великой голодухи, например. Или — от слепой и ярой злобы. Мне и такие случаи известны — настоящего каннибализма. Судя по всему — достоверные. Не буду те факты приводить — противно до тошноты. А Витька во время нашей беседы напомнил. Выпалил в гневе. Я продолжил:
— Жалкие отбросы общества. А мнят из себя вождей. В самом же деле — дерьмо. Аристократами себя называют. «В нас голубая жиганская кровь течёт!» Помои у блатных в жилах текут. С гноем пополам. А не голубая кровь.
Витька побагровел.
— Ланьше тебя за такие слова… вздёлнули бы.
— Я и раньше об этом им в глаза говорил. За это Чёрный и пригрозил мне, мразюга. Чего от этих подонков ожидать?
— Следи волов люди есть, — возразил мне Витька.
— Эти люди и распорядились тебя поддавить? До чего хорошие люди…
Витька после долгой паузы всё же сказал:
— Ницего ты не понимаес в зызни улкаганской. Флаел ты, Лизанов. Улку тебе не понять.
— Да, я фраер, — взорвался я. — И горжусь этим. Что не паразит. Что своими мозолями кусок хлеба зарабатываю. А блатные только жрут. А — чьё? Кто за них всё это производил? И с чего ради работяга должен кормить вора-блатаря?
— Цего ты в бутылку лезес? — отступил Витька. — Я к тебе ницего не имею.
Но я чутьём своим уловил: Тля-Тля про себя сожалеет, что воры в «законе» отринули его от себя. Незаслуженно, по его понятиям. Он тосковал по утерянной власти над людьми, о дармовом и сладком воровском куске хлеба. Никак не мог развращённый бездельем паразит примириться с тем, что должен трудиться — как все! Поэтому и здесь совал взятки бригадиру и нарядчику. А деньги добывал картами. То есть обманом. Возможно, и воровством. Хотя мне в этом грехе не признавался. Но я ему как-то напомнил:
— С огнём играешь, Витька. Не допускаешь, что и тебя могут подкинуть? Нарушаешь запреты.
Витька нахохлился — не понравилось ему моё напоминание. А ведь мы оба стали свидетелями дичайшей расправы.
Мне этот эпизод, вероятно весьма обыденный, врезался в память навсегда.
После съёма мы с Витькой в веренице зеков еле волоклись к отстойнику-загону. И вдруг моё внимание привлекло нечто непонятное: над группой сомкнувшихся зеков, сгрудившихся впереди, над их головами, взлетало и опускалось человеческое тело в чёрной зековской робе. Меня это действо очень удивило. Подобное я с восторгом величайшим наблюдал лишь однажды: девятого мая сорок пятого года. На площади в центре Челябинска. Радостная толпа качала тогда военных. С пронзительными криками и возгласами «ура!». Сейчас никаких выкриков не было слышно. До меня лишь доносилось уханье и приглушённые звуки ударов о землю.
Подойдя поближе, я увидел страшное зрелище: четверо крепких зеков держали за руки и ноги то самое тело, по сигналу Моряка разом вскидывали его высоко и с силой ударяли о землю.
— Амба, — произнёс Моряк, и все четверо бросили тело в пыль.
Лицо несчастного было неестественно бледным, изо рта, булькая, вытекала кровь.
Его тут же подхватили под мышки какие-то другие зеки и поволокли к отстойнику.
— Что это? — спросил я Витьку, поражённый увиденным.
— На зопу посадили, — ответил он хмуро.
— Зачем? — задал я глупейший вопрос.
И тут до меня дошло, что я присутствовал при экзекуции. Уже в загоне мы узнали, что подкинули молодого зека за игру в карты на интерес. Поймали с поличным. А это было наказание. Приговор несчастному вынес Моряк, исполнен он был немедленно. И публично. В назидание другим.
Дня через два по лагерю распространился слух, что подкинутый отбросил копыта. От внутреннего кровоизлияния. Появились и подробности: оказывается, с поличным попался не тот, с кем столь жестоко расправились, а его партнёр по игре. Тот, чтобы выплатить проигрыш, что-то у кого-то украл, какую-то лохмотину, и — погорел. Когда вора стали истязать, он выдал своего удачливого партнёра по игре. Далее Моряк провёл следствие, состоявшее из одного вопроса. И хотя «подследственный» отрицал обвинение, Моряк, объединявший в своём лице следователя, прокурора и судью, вынес приговор. После чего свершилось то, о чём уже рассказано. Примечательно, что «суд» пощадил вора, он отделался лишь побоями и поломанными ребрами, а тот, кто его фактически толкнул на кражу, поплатился жизнью. Говорили, что «суд» принял во внимание то, что первый был мужиком, а второй — бывшим уркой. Это, вероятно, и решило его судьбу.
На Витьку, однако, то страшное зрелище не произвело должного впечатления. Такого, как на меня. Мне даже снились выплёвываемые несчастным шулягой[252] сгустки крови.
Постепенно во мне крепло убеждение, что из Витьки ничего путного не получится. Самым скорбным для меня было то, что он не хотел трудиться. И постоянно искал и находил различные лазейки, чтобы улизнуть от работы. В конце концов я убедился, что мне с ним не по пути. Но не отталкивал его, на что-то надеялся. На его прозрение, что ли. И старался втолковать ему простые истины и правила честной жизни. Которым сам неукоснительно следовал. Но он оставался глух к моим «молитвам». В его понятии это слово имело отрицательный смысл: надоедливые, нудные и глупые назидания.
Непереносимой для меня становилась его отговорка «от лаботы кони дохнут» или: «лабота не волк, в лес не убезыт». В эти минуты я сожалел о своём, как мне уже мнилось, скоропалительном решении.
…Это произошло как бы помимо моего желания. Тля-Тля в так называемом наряде дикобраза, худющий и серый после двухнедельного пребывания в бетонной коробке, дождался-таки нашего приговора. Никто не пожелал взять его на поруки.
— Нехай, стервец, подохнет, — сказал кто-то из работяг.
Добитый отказом и этой репликой, он ещё ниже опустил большую голову на тонкой шее. И мне подумалось — обречённо.
В бараке всегда вечером кто-то что-то поёт. Не в одном углу, так в другом. Сейчас опять мусолили «Мурку». Я смотрел на поникшего Витьку и думал: за что так любят этот жестокий романец про Марусю Климову? Может, за то, что эту шалманную[253] песенку усиленно запрещают? За её исполнение в общественном месте, говорят, по закону отламывают три года. Однако из уст в уста передают, что сам Леонид Утёсов записал «Мурку» на пластинку. За что и «отслужил» три года. По
