произвол имеет к ней какое-то отношение. Так я подумал тогда.
Во время следующей кормёжки баландёр, разумеется ставленник блатных, опрокинул черпак с баландой мимо миски инакомыслящего и крикнул:
— Как посуду держишь, скотина безрукая!
Конечно же, тот не стерпел, на что затеявшие эту инсценировку и надеялись, сцепился с баландёром, который звезданул его наотмашь металлическим черпаком. А тут его под белы рученьки подхватили прихвостни пахана, изрёкшего:
— Канительте ево все, пока не поумнеет.
И его принялись колошматить. Многие. Но не все. Блатные и пальцем не тронули строптивца. Зачем? Пусть мужики сами разбираются. Лишь двое мордоворотов, из «сочувствующих» преступному миру, но — фраера, держали несчастного за руки. Потом подтащили к месту на нарах, где восседал Тля-Тля со своей милой компашкой. Тот плюнул в побитого, норовя попасть в лицо. И не то что плюнул — харкнул. Его примеру последовали другие «хорошие хлопцы». Причём вся процедура экзекуции происходила во время движения состава, под стук колёс. А чтобы стрелок на тормозной площадке не услышал воплей и не поднял тревогу, по команде блатных запели разухабистую песенку «Гоп со смыком».
Вдохновенно горланил тюремно-лагерные частушки, коверкая слова, и сам Тля-Тля. Видно было, что песенка ему очень нравится. Он от неё млел. Весельчак!
Вспомнил эту сцену и почти с наслаждением подумал, глядя на полосами выстриженное темя Витьки:
«Получай, гадёныш, то, что заслужил. Ещё не то будет, когда хлебнёшь нашего, мужицкого, горя, когда потрёшься в шкуре работячьей».
— Никто не подписывается? — громко спросил, обращаясь ко всей бригаде, нарядчик.
В ответ — ни гу-гу. Выждав минуту, он повернулся и направился к выходу. Надзиратель взялся брезгливо за рукав затоптанной телогрейки и приказал:
— Встать! Пошли.
Я не сразу врубился, о чём идёт речь, а лишь взглянув на согбенную фигуру Витьки, понял, и меня словно пиковиной пронзило.
Медленно-медленно разогнулся Витька. На глазах его, похоже, блестели слёзы.
— Шапку подними! Государственное имущество. На твоём формуляре числится.
Витька нагнулся и поднял с грязного пола гондонку, повернулся ко мне спиной и, еле передвигая, видимо, затёкшие ноги, поплёлся вслед за нарядчиком.
«Вот и спета твоя песенка», — пронеслось у меня в голове, и в тот же миг во мне произошло обвальное крушение, переворот. Я интуитивно понял, что этот обречённый, Витька Тля-Тля, уходит в небытие. Мы его туда толкаем. И я — тоже. Он вскоре либо сгинет в карцере, либо его, ослабшего до писклявости, додавят блатные при первой встрече на пересылке или в вагоне-заке. Внутренним видением я узрел его в нелепой позе на грязевых кочках загона и крикнул, что есть силы:
— Погодите!
Нарядчик и надзиратель обернулись, а Витька — нет. Вероятно, он был уверен, что это обращение к нему не относится.
Почему я выкрикнул это слово, не знаю. Но в следующее мгновение я произнёс слова, совершенно неожиданные для меня:
— Беру его в напарники. И — поручаюсь.
Слез с нарины и подошёл к столу. И увидел не заплывшие жирком лукавые глазёнки жулика Тля-Тля, а огромные, страдающие очи человека, лишь отдалённо, внешне напоминавшего того паскудника и озорника, баловня воровской судьбы.
Никакой жалости, между прочим, я к Витьке в тот момент не испытывал, но и гнева с обидой не было. Мне казалось, что я никаких чувств к нему не испытываю, а поступаю так потому, что именно так и следует поступить.
— Ты? — спросил он удивлённо.
— Я, — ответил я, подойдя к нему совсем близко.
— Нема делов, — сказал он и запахнул решительно свой гнусный заскорузлый от телесной грязи многих поколений зеков, носивших этот бушлат, обрезанный и вновь пущенный в носку.
— Не дури, — сказал я.
— Не, с тобой не подписываюсь, — заартачился Витька.
И я почувствовал, что он трусит. Не меня, а того, что его ожидает, — жизни нашей работячьей, бригады, всех, кто его будет окружать и с кем ему придётся общаться.
— Чего ты икру мечешь? Что было — то прошло. А кто вспомянет, тому…
— Знакомы? — полюбопытствовал нарядчик. Витька скривился, словно камушек с кашей на зуб попал.
— Я беру его в напарники, — заявил я бригадиру.
— Ну, ну, — весело сказал бугор. — Давай, давай…
Витька молчал, шарил взглядом по полу, будто оброненную монету искал.
— Не капай нам на мозги, хмырь несчастный, — одёрнул его культорг. — Остаёшься или нет?
Я напрягся: на хамский окрик культорга Витька мог взбрыкнуть, но он опять насупился и нерешительно, а точнее — с большим нежеланием, ответил:
— Остаюсь.
Мне показалось, что согласился он вопреки своему желанию, я обрадовался.
— Забирай, Рязанов, своего напарника, — распорядился бригадир. — И учти: отвечаешь за него головой. Если выкинет какой кандибобер, с тебя шкуру спустим.
Неожиданно свалившаяся на меня ответственность озаботила, но отступать не захотел.
Нарядчик же вписал мою фамилию в какой-то свой документ. Надзирателю, похоже, было безразлично.
Так я стал «хозяином» бывшего пахана. По крайней мере, на испытательный срок.
Я отчётливо понимал, что предупреждение бригадира — не просто слова. Совершит, например, мой напарник и подопечный кражу, меня не пощадят. Как и его. А если Тля-Тля отважится на более дерзкий поступок или кровавое преступление — и мне не сносить головы — точно. Правда, я имел возможность отказаться от подопечного и «сдать его в солдаты», то есть в карцер. И я мог бы воспользоваться этим правом хоть сейчас. Если вдруг раздумаю. И тогда Витьку наверняка отправили бы куда-нибудь в другой лагерь. Если б он дотянул до отправки. Наверное, были такие лагеря, где его приняли бы как своего. Как суку. Вполне вероятно: загремел бы он в «крытку» — тюрьму закрытого типа. А оттуда, по слухам, мало кто выходит живым. Хотя мне встретился один — Володька Москва. Отбыл год.
Вскоре я нашёл объяснение своему поступку: Витьку якобы стало жалко. И к тому же я надеялся, что Тля-Тля может исправиться и стать человеком. Через два года я так уже не подумал бы. Но тогда…
Витька получил новую кличку — Недодавленный. Но я его звал только по имени.
Первый наш трудовой день, а в жизни бывшего урки он стал вехой, прошёл вполне буднично: мы на носилках таскали к окорёнку цемент и песок, замешивали бетон и заполняли им разборные формы. К обеденному перерыву оба выбились из сил. Напарника с непривычки покачивало, а я двигался прямо. Во что
