жить ещё невыносимее. Какое всё-таки счастье — жить! Мучиться, бороться, отчаиваться, снова собираться духом и чувствовать эту радость жизни, радость несмотря ни на что мрачное, страшное, угнетающее, но не заслоняющее собой будущее. Мне, конечно, очень хочется знать своё будущее. Не то, что произойдёт через час, через день или неделю, хотя и это волнует своей непредсказуемостью. Хочется знать, когда увижусь с тобой, увижу ль тебя вообще. А тебе это интересно?
Честно признаться, я ещё не дружил с девушками по-настоящему. В Челябинске живёт одна, моя соседка по дому, я мальчишкой был в неё влюблен. Мы дружили несколько лет. По-детски. Это была даже не дружба — она просто относилась ко мне хорошо. С пониманием. Она на год старше меня. Очень славная, добрая и красивая. Умная к тому же. Я точно знаю, что нам никогда не быть вместе. Поэтому и никаких планов насчет неё не строю. Просто я ей за всё благодарен. В душе. К тому же я чувствую себя перед ней непростительно виноватым. Если скажу, что сейчас у меня нет подруги, это будет правда. Должен сказать и о том, что, находясь в лагере, ни с кем не переписывался. Было короткое знакомство с одной расконвойной зечкой, но она почему-то не пожелала продлить наши отношения. Полагаю, что мой огромный срок сыграл решающую роль. А может, я ей не понравился. Или не подошёл по каким-то иным качествам. Словом, я ни с кем ничем не связан.
Откровенно скажу, что я очень нуждаюсь в верном друге, спутнике жизни, с кем, как говорится, можно будет делить горести и радости пополам. И вовсе не мечтаю о писаной красавице с огромными огневыми глазами и толстой косой-змеёй до пояса. Главное, чтобы моя подруга была добрым, отзывчивым и умным человеком, верным товарищем. Когда я разглядел тебя на Колиной фотографии рядом с другими родственниками, мне ты именно такой представилась. И я придумал себе, как мы с тобой стали б жить вместе.
Это такое несказанное счастье находиться рядом с человеком, который тебе желанен, которого ты ждёшь, когда его нет поблизости. Мне кажется, я ждал бы тебя и волновался, когда ты задерживалась бы на работе. Хотя в нашей семье не было принято ожидать друг друга. У мамы всегда находились какие-то хлопоты по дому, а отец никогда не ждал никого. Даже маму, которая нередко поздно возвращалась со службы. Он знал, что она трудилась на полторы ставки и рабочий день её длился по двенадцать часов и более. Поэтому отец находил и съедал приготовленный ему с утра ужин, ложился на диван и читал газеты, подрёмывая. А мы с братом занимались своими школьными и ребячьими делами, которые отца совсем не интересовали. Наконец возвращалась мама с полной сумкой продуктов, которые ухитрялась купить в обеденный перерыв, и начинала немедленно готовить еду, стирать или просто хлопотать по дому. А отец что-нибудь рассказывал ей. О своей конторе, сослуживцах, делах. А она нет-нет да с раздражением прерывала:
— Есть мне когда тебя слушать, Миша! Ты бы лучше воды принёс из колонки. Или ножи наточил бы — совсем тупые.
А я тебя, Валя, ждал бы. Это, должно быть, очень приятно — ждать своего друга. Хотя всегда очень не любил ждать. Потому что по характеру нетерпеливый.
Сейчас мой характер заметно изменился. Я многое понял. И понял главное: как жить и для чего.
Хочется выжить. Хотя, конечно, если я так и не выберусь отсюда, мир не много потеряет. В этом я себе отчёт отдаю, не преувеличивая значительности своей личности. Не будет лишь меня. Но в столь печальный конец не хочется верить. Хочется верить в другое, более светлое. Ведь я ещё почти ничего не сделал полезного. Не успел сделать. Кроме огромной кучи выкопанной на принудительной работе земли. Так что всё впереди. И хотя я давно зарёкся планировать свою жизнь даже на день вперёд, планы у меня — большие. Необходимо закончить школу и институт. Получить профессию, которая пришлась бы по душе. Работать в полную меру сил. Жениться на хорошей девушке. И зажить по-человечески. Вот такие у меня планы.
Но чтобы начать их осуществление, необходимо стать свободным человеком. Полноправным. А срок у меня о-хо-хо какой — семь с половиной. Из них лишь половина позади. Да почти два года зачётов. Но и они не очень надёжны. За любую провинность их могут снять. То есть лишить тебя того, чего ты добился каторжным трудом, сверхусилиями. И вообще существование зековское таково, что не знаешь, будешь ли жив не то что через год — через час! Такая хрупкая и непредсказуемая штука — жизнь в концлагере. Сейчас жив, на что-то надеешься, копошишься, суетишься, пишешь письма — бац! — и тебя нет. Вернее, ты ещё есть, но тебе уже ничего не нужно. И никогда не понадобится. Кроме фанерной бирки с номером твоего личного дела — на ногу.
Чувствую, что-то не то рассказываю, Валя. Я намеревался написать тебе первое письмо коротким, лишь основные сведения о себе. Чтобы ты могла взвесить, стоит ли вообще иметь со мной дело. Но вот уже одиннадцатая страница. И конца письму не видно, так о многом хотелось высказаться. О самом важном, наболевшем. Однако сомнение появилось, и чем дальше, тем больше начинает одолевать: а надо ли обо всём этом с тобой, девушкой, которую к тому же и не знаю вовсе, так откровенничать? Тем более — о тюрьмах и концлагерях. Понятно ли тебе всё это будет?
Меня здесь почти никто не понимает. Почти никто. Я это чувствую и вижу. Те, кому мне приходилось излагать свои взгляды и убеждения, не очень-то сочувствовали. Здесь каждый отстаивает своё физическое существование, и ему наплевать на других. Правда, встречались и иные. Белые вороны. Такие же, как я. А вообще постоянно чувствую, что чужд толпе, окружающей меня. И это объяснимо. Главное моё отличие — я отрицаю преступление для достижения личных целей. Или идей. Право на насилие должно иметь лишь государство. Для того, чтобы защищать себя и нас как своих граждан от разных незаконных посягательств. Как и все или абсолютное большинство советских людей, я свято верю в справедливость нашего социалистического строя, в ленинскую партию. Более того, при первой возможности я вступлю в комсомол. Если, разумеется, мне простят ошибку, за которую сейчас расплачиваюсь. Правда, об этом своём решении я почти никому (Коля сказал, что ты член ВЛКСМ) ещё не говорил. Здесь об этом разглагольствовать опасно. Для жизни. Замордуют. Забьют до смерти. А тебе я в самом сокровенном признаюсь, потому что знаю: ты одних со мной убеждений. Поэтому меня поймёшь. Вернее, можешь понять. Да, я верю — поймешь.
Между прочим, Коля — из тех немногих моих товарищей, которые понимают меня. В смысле — сочувствуют. Хотя к комсомолу он относится с иронией. Но это меня не обижает. Это его личное дело. В Коле мне нравятся его гордость и готовность постоять за себя. Он себя не даёт в обиду. Да и статья у него такая, что на него не всякий посягает. Нравится и его весёлый нрав — он никогда не унывает. А это здесь очень много значит. Чаще всего зеки озлоблены и готовы на любую жестокость — лишь покажи слабину. Постоянное ощущение, что находишься среди хищников. Кажется, у Брема в «Жизни животных» вычитал пацаном, что акулы за несколько километров чуют запах крови. Достаточно потерпевшему кораблекрушение поранить палец, и маленькая кровоточащая ранка приманит к несчастному стаю жестоких хищниц. Так и здесь.
Надо быть всегда начеку и готовым дать отпор. Или, по крайней мере, не допустить промах, который может сыграть роль той ранки и окажется роковым. Кстати сказать, я тоже мог попасть в тюрьму точно за то, за что упекли Колю: ещё пацаном, тоже со свалки металлолома я притаскивал разные предметы: рогатые эсэсовские каски, противогазные коробки, изуродованное оружие — винтовки и даже автоматы ППШ. Они пригодились нам для игры в войну. Хорошо, что никто из нас не додумался, как Коля, отремонтировать какой-нибудь ствол, ведь у нас и боевые патроны имелись, мы их в кострах взрывали. Не поверишь, в башне танка (нашего) мы однажды обнаружили настоящий пулемёт. Он был исправен. Только без лент с патронами. Наше счастье, что мы не смогли его отвинтить. И нам повезло, что ничего из того оружия у нас не осталось к моменту ареста. А то получил бы и статью, по которой судили Колю, — за хранение оружия. Срок у Коли в общем-то небольшой. Я буду рад, если он в недалёком будущем освободится. И начнёт новую жизнь.
В общем, от нормального мира его отделяет уже не столь высокая преграда. Он уже сейчас приглашает меня к себе в гости, адрес дал. Но я продолжаю остро и болезненно чувствовать ту самую преграду. Особенно — в строю, когда на тебя нацелены дула и всего несколько шагов составляют тот барьер. Мне кажется, что угроза применения оружия иногда не останавливает, а наоборот — подталкивает к преодолению того барьера. Какое волнение охватывает меня иногда в эти мгновения и кровь приливает в голову и стучит в висках с бешеной силой — в такт ударам сердца. Всего несколько стремительных шагов, рывок и… Или пуля в спину или — свобода! Но я знаю, что никакой свободы не будет. Будет намного хуже каторга — на воле. Будет вечное преследование. Нет, я не смогу жить в бегах, ведь каждая минута воли,
