Чары издал сдержанный звук, выразивший всю меру его удивления:
— Это как же?.. Разве я успею выучить новый язык? Я стар.
— Твои внуки выучат.
— По-каковски же я стану с ними толковать?
Нурмолды с осторожностью вмешался:
— Яшули, учитель говорит на языке ученых…
Чары вновь издал губами звук, выразивший всю меру его растерянности.
— Извините, молла, — забормотал Чары, — мы всю жизнь в пустыне, люди грубые. — Он достал нож, перерезал ремень, стягивающий руки Рахима. — Хе-хе, разве в такой свалке разберешь, кто палит в воздух, а кто в тебя.
— Дай ему коня, яшули, — попросил Нурмолды.
Рахим взял руку Нурмолды обеими руками, склонил голову. Помолчали.
С Чары Рахим простился, прижав руку к груди.
— Что же ты мне сразу не сказал, что у него мозги набекрень? — прошептал Чары, оглянувшись: они отъезжали.
— Он в здравом уме…
— Опять ты обидно шутишь надо мной!.. Перемешать народы, как альчики в кармане! Несчастный безумец… в тюрьме у бека всякий бы спятил.
Чары завернул коня, догнал Рахима. Обшарил, нашел нож и сунул себе за пояс.
Опять же шепотом, хотя отъехали они далеко, пояснил:
— Моего отца на базаре в Куня-Ургенче укусил такой же вот несчастный…
Рассветало. На подъезде к аулу они догнали одного из подростков, в начале ночи посланных Кежеком в дозор.
— Ты до сих пор торчал на увале? — спросил Нурмолды.
— Я видел туркмен, учитель, но оставался на месте, как велел… — Подросток не решился назвать Кежека при Чары: он со страхом глядел на носатое мрачное, укрытое под тельпеком лицо туркмена.
Нурмолды спросил о Кежеке и Жусупе — среди настигнутых погоней их не было. Парнишка начал было говорить, что не знает ничего о них, смешался, не решаясь дальше лгать учителю, которому вчера глядел в рот.
Нурмолды вмиг вспомнил об овраге за солончаком, где Жусуп дожидался Кежека. Он шепнул Чары:
— Яшули, поезжай к нашим, скажи: Жусуп прячется в оврагах.
На въезде в аул парнишка запричитал:
— Я боюсь, они убьют вас!
Жусуп и Кежек стояли возле юрты Суслика с пиалами айрана в руках.
Эх, парнишка… знал, что здесь Жусуп и Кежек, знал, да не остановил Нурмолды, когда тот отсылал Чары. Да что винить парнишку, для него Чары чужой, а Жусуп свой, хоть и страшен.
Нурмолды сполз с лошади, его шатало, боль в боку не давала дышать.
Полосы теней легли сбоку, Нурмолды оглянулся: позади его стояли Абу, его девяностолетний дед, Сурай, подросток. Подходила мать Абу.
Кежек отдал пиалу Жусупу, пошел на Нурмолды, на ходу доставая маузер. Абу перехватил его руку, крутанул и бросил Кежека оземь.
Нурмолды поднял маузер Кежека, направил на Жусупа.
В хрипе, ругани катались по земле Абу и Кежек, вскрикивала мать Абу. Как ни тягостны были для Нурмолды эти минуты, он не сводил глаз с Жусупа. Стих шум, за спиной Нурмолды своим тихоньким голосом старичок сказал:
— Абу, ныне ты не уступаешь в силе своему отцу.
Жусуп попятился.
— Стой, выстрелю! — прохрипел Нурмолды. — Стой!
Голос ли выдал его, выдала ли нелепо вытянутая дрожащая рука — он через силу держал на весу тяжелый маузер, — но понял Жусуп, что не выстрелит он, что впервые держит оружие. Повернулся, уходя, и вдруг повалился. Все увидели стоявшего на четвереньках Суслика. Вмиг он стянул руки Жусупа арканом, действуя с такой легкостью, будто связывал не своего страшного зятя, а овцу перед стрижкой.
Он встал на ноги. Жена бросилась на него с криком:
— Спятил!..
Он остановил ее тычком в грудь, властно сказал:
— Думала, всю жизнь будете со своим братцем об меня ноги вытирать?
Сроду ничего такого она не слыхала и потому стала истуканом.
13
В школьной юрте Сурай угощала гостей чаем.
— Ты привезешь новые книги, Нурмолды, — сказал дед богатыря Абу, — их уж не сожгут.
Гости замолчали, глядя, как Нурмолды разглаживает на колене зеленый, с треугольником елочки опаленный кусок карты.
— Ты сделаешь такую же карту, — сказал Абу.
— Такой другой карты нет, их делали до революции…
— У тебя есть цветные карандаши.
— Я не помню всех частей карты.
— Я запомнил то место, где водятся лошади без хвостов, с носами до земли и пятнистые ослы с длинными шеями и рожками, — сказал старичок и плотнее укутался в свою необъятную шубу.
— А я запомнил горы, их узор уподобился узору моего войлочного ковра, — сказал другой старик.
Чары спросил, что означает слово «карта», что мешает сделать ее, и уверил Нурмолды:
— Не медли, изображай с моих слов. Я обошел половину Вселенной, я бывал в Ходжейли и Красноводске, а сын моего брата живет в Ашхабаде.
Нурмолды достал остатки богатства — две коробки цветных карандашей, две овальные картонки с пуговицами акварели на них и рулон обоев, выданный Демьянцевым вместе с тетрадями.
Разрезал рулон и разложил куски на кошме, развел краску, отточил карандаши.
— Начинай, — сказал Чары, — изображай колодец Клыч, моих овец, кибитку, меня. Моего коня Кызыла, моих сыновей, жену и нашу доченьку Сурай.
— Я думаю, уважаемый Чары, в середине следует поместить колодец Ушкудук, где мы находимся сейчас, — возразил один из аксакалов.
— Несомненно, — согласились казахи.
— Но колодец Клыч находится как раз в середине пустыни и, следовательно, Вселенной, — сказал Чары.
Каждый, подобно древнему географу, серединой мира считал место своего рождения.
Нурмолды примирил их:
— Я нарисую колодцы так, что тот и другой окажутся в середине.
Он изобразил колодцы, овец — мохнатые страшилища, изобразил юрты и возле них лошадей.
Туркмены еще не остыли, переживали погоню, ночные метания по степи, борьбу, выстрелы и потому упомянули о неоспоримых достоинствах иомудской лошади, что задело адаевцев, и они, естественно, заговорили о качествах адаевской породы. Спорщиков примирил старичок, дед Абу — он сказал о выносливости и неприхотливости адаевской лошади, о резвости иомудской.
Нарисовали дорогу, соединявшую Хиву с Красноводском, и дорогу, соединявшую Хиву с Форт- Александровским. Кружками отметили Мары, Ашхабад, Мешхед, Аральское море и Каспийское — последнее сделали размером меньше первого: площадь листа заполнялась на глазах. Нарисовали Баку и нефтяные вышки. Нурмолды плавал однажды в Баку, город его поразил, потому Баку удостоился рисунка и
