— Тут не нужно особой смелости. Я тогда не думал о вас. Я и о себе-то не думал. Вы забыли, что и Джанна была со мной в лапах Драгута? У вас был шанс спасти ее, но вы все провалили.
— Это упрек? Вы утверждаете, что спасли ее. А цена? Резня на Корсике? Еще одна Майорка? Сколькими жизнями было заплачено за жизнь Джанны? Неужели это нельзя было предвидеть? Зная цену, мог ли я отважиться на такое?
— Для вас Джанна не имеет такого значения, как для меня. С этим-то вы согласитесь. Между вами нет даже кровных уз. А то, что последовало, никоим образом предвидеть было нельзя. Намерения Драгута состояли в том, чтобы пойти к Золотому Рогу и соединиться с Барбароссой. Или он лгал мне, или он передумал уже потом. И даже потеряй он свой флот, вам ни за что не поймать бы его.
И Просперо в нескольких словах рассказал им о замысле Драгута увести свои отряды и рабов в Алжир.
— Я должен был бы пойти с ним в цепях. А Джанна, моя Джанна, попала бы к нему в гарем, — голос Просперо задрожал от болезненных воспоминаний. — Джанна, моя милая, нежная Джанна, ваша крестница и приемная племянница — в руках этого грязного турка! Жертва отвратительной жестокости! Мог ли я смириться с этим? Мог ли я, сложа руки, подсчитывать цену ее спасения от подобной участи? И если я мог спасти ее, то мне ли было задумываться о том, что мир провалится в преисподнюю? Ответьте честно, синьор. Поставьте себя на мое место. Поставьте монну Перетту на место Джанны. Неужели мысли об императоре и христианском мире смогли бы вас удержать?
Он умолк в ожидании ответа. Но ни у адмирала, ни у его племянников ответа не нашлось. Все трое смешались. В глазах адмирала мелькнул страх.
Просперо с улыбкой наблюдал их смущение. В голосе его прозвучало презрение, когда он подвел черту.
— И вы считаете, что это лишь злоба? Только лишь из мстительности я предал императора и показал Драгуту выход? Ни ваше падение, ни ваш позор не были моей целью, как вы сейчас убедились. Но поскольку вы все сейчас там, куда я поклялся вас отправить, возможно, вас убедят мои слова, и вы поверите, что я считаю клятву исполненной. И, может, вы сочтете искренними мои предложения о примирении. Рука, которую я вам протягиваю, не пуста. Примите ее, и вы сможете сжечь ваше прошение об отставке и продолжить службу императору и христианскому миру с честью, подобающей вам.
На сей раз адмирал все же ему ответил, и в голосе его снова послышалось негодование.
— Вы рассчитываете, что я смогу сыграть на заблуждении императора? Вы это предполагаете? Это, что ли, вдохновляет вас на краснобайство?
— Если вы не сделаете этого, то подведете не только себя, но и императора. И в час нужды лишите его самого ценного солдата. Насколько я знаю, Барбаросса сейчас в Константинополе строит и оснащает флот для Сулеймана. Цель вам известна. В рядах французов лишь вы, синьор, сможете противостоять Хейр-эд-Дину. Оставите ли вы свой пост в столь трудные времена из-за какой-то там ложной гордости?
— Разве отказ от незаслуженной награды и поста, которого я недостоин, — ложная гордость? Кроме того, в конце концов все откроется. Правда о Порт-Махоне известна слишком многим.
— Многие подозревают — да. Но не знают. Все известно лишь принцу Оранскому и дону Алваро де Карбахалу. Но они никогда не отважатся выступить со столь оскорбительными для императора заявлениями, если только я не попрошу их. А уж этого я наверняка не сделаю, принимая во внимание мой доклад, отправленный императору.
Взгляд адмирала смягчился.
— Вы убеждаете меня в своих добрых намерениях. Они даже лучше, чем мы заслуживаем. Но все это невозможно. Правда любой ценой должна стать известна всем.
— Но для христианского мира цена может быть слишком велика. Вы намерены и дальше думать лишь о своей гордыне?
— Я полагаю, тут речь о моей чести.
— Тогда посмотрите на все по-другому. Когда в Порт-Махоне я «сломал» Меч Ислама, я тем самым исправил две свои ошибки. В отношении христианского мира и в отношении вас при Джербе. Но поскольку по положению я все же капитан, служащий под вашим началом, и командовал неаполитанской эскадрой, частью императорского флота, адмиралом которого являетесь вы, то и вся ответственность за результаты лежит на вас. Это точка зрения императора. Неужели это не очевидно?
— Скорее обманчиво, чем очевидно.
— Но, клянусь Господом, — вскричал Джанеттино, — никто не отважится утверждать нечто другое, если этого не захочет Просперо! Адмирал повернулся к племяннику.
— Адвокат в моем собственном доме!
— Два адвоката! — подал голос Филиппино. — Потому что я присоединяюсь к Джанеттино, если Просперо сейчас не водит нас за нос.
— Вы можете мне верить, Джанна тому порукой. Поскольку мы собираемся в какой-то степени породниться, синьор, не лучше ли нам объединить силы? И если уж вы сможете заставить себя заключить со мной мир, не превратится ли все это в семейное дело?
Адмирал отошел к краю террасы. Он стоял там, оглядывая сказочные сады, которые вкупе с домом были символом его честно заслуженной славы. И этот символ вполне мог исчезнуть как мыльный пузырь, если он не примет сейчас протянутую ему руку дружбы.
Все молча ждали, глядя на него. Наконец терпение Джанеттино лопнуло.
— Синьор, дядюшка, все просто, чего вам мудрить?
— Просто? — проворчал адмирал.
— Как Просперо уже сказал нам, Хейр-эд-Дин в Константинополе уже начал оттачивать новый клинок для ислама. Ваш святой долг сохранить себя, чтобы отвести эту грядущую угрозу.
— В противном случае, — горячо напомнил ему Филиппино, — все мы окажемся в проигрыше.
— Вы уверены?
Определенно, дядя просто насмехался над ними обоими, наблюдая, как личная выгода заставляет их забыть о вражде и злости. Он медленно вернулся к камину.
— Слава Порт-Махона целиком ваша, Просперо.
— Как и позор Джербы, синьор, — быстро ответил Просперо. — Обманывая вас в одном, я должен возместить ущерб в другом. Я полностью согласен с Филиппино. Ваш уход не принесет выгоды никому. И имейте в виду, что разглашение правды вредит не только вам, но и мне. Судьба у нас с вами общая — вместе взлетать, вместе и падать. Вы видите, синьор, мы обязаны согласиться с мнением императора и помнить, что этим окажем ему самую лучшую услугу.
Адмирал задумчиво поглаживал свою длинную и густую бороду. Глаза его увлажнились. Лицо омрачилось. У него просто не было другого выхода.
Наконец он вздохнул и поднял голову.
— Поверите ли вы мне, Просперо, если я скажу, что всегда верил вам? Даже после сдачи Генуи французам?
— Я поверил в это еще как мы вместе отплыли в Шершел.
— Ах! Шершел! — адмирал стал еще мрачнее. — Я думаю, вы и за это должны грешить на меня. Я действовал против своей воли. У меня не было выбора. Если все вернуть, я бы поступил так же или пошел бы против собственной совести.
— Это я тоже понимаю. Я был обижен не из-за того, что случилось при Шершеле, а из-за последующих событий. Но вы, синьор, в этом не виноваты, как мне теперь известно.
— Что такое? — удивленно спросил адмирал.
Племянники его виновато притихли. Но Просперо пожал плечами.
— Разве это имеет значение? В нашей затянувшейся дуэли с обеих сторон было нанесено столько ударов, о которых мы судили ошибочно!
— Важно то, что мечи наконец вложены в ножны. Просперо шагнул вперед.
— Я это уже сделал, синьор, — сказал он и протянул руку. Могучая ладонь адмирала накрыла ее и на мгновение стиснула. Дориа пристально посмотрел в ясные глаза Просперо. Затем он повернулся к столу мавританской работы и взял с него маленький пылающий рубинами крестик.
— Тогда я почту за честь наградить вас от лица моего повелителя императора орденом Святого Януша
