га, подстерегал Голиафа, которого совсем не боялся. Так как здесь продавалось вдобавок и детское приданое, то была и вторая надпись, начертанная белыми буквами прямо па стекле витрины: Для младенцев Монмартра. Немного ниже, напротив, на улице Николе, стояли невысокие дома, довольно жалкие, кем-то прозванные «частными особняка ми», неподалеку от дворика супрефектуры росли деревья и среди них одна истощенная смо ковница, никогда не дававшая плодов, и во всех направлениях были натянуты веревки, на которых сушилось белье. Оливье знал, что Виржини, когда она еще не владела галантерейным магазинчиком, жила вместе с мужем в одном из этих домов. Именно тут они наказали аистам принести им Оливье. Позже ребенку станет известно, что здесь жил поэт Поль Верлен с женой Матильдой. Занятно, что рядом ютился торговец красками и на его вывеске значилось: «Верален». Всего одна лишняя буква.
Когда Лейбович сложил шерсть в полосатую тряпку из тика, а Илья занес шерстобитку до мой, Оливье спустился на улицу Ламбер. Окно радиомастера Люсьена было открыто. Он пел, стараясь не заикаться, песенку «Уличные дети». Люсьен зазвал Оливье в комнату, чтоб показать ему чудо прогресса, которое ему принесли для ремонта. Растрепанный, длиннолицый, он нежно и бессмысленно улыбался, расписывая «фонобудильник» фирмы «Пи тер Пан Клок», предназначенный пробуждать от сна своего счастливого обладателя заранее выбранной им пластинкой.
Потрясенный этой новинкой науки и техники, Люсьен сказал Оливье: «Вот увидишь, придет такой день…» — и стал рыться в своих журналах, пытаясь разыскать тот, в котором среди статей писателей и инженеров было одно исследование, посвященное «новому виду радиосвязи», называемой «беспроволочным фототелеграфом» или еще «телевидением». Люсьен прочел ребенку часть этой статьи и принялся комментировать ее с восторгом, что отнюдь не способст вовало внятности речи.
— Т-т-ты увидишь, ч-что при-придет день, и у каж-ждого человека будет дома свое к-ки-но!
Оливье слушал это весьма скептически. Но, чтоб сделать Люсьену приятное, он все же ино гда восклицал:
— Ах! Скажите, пожалуйста! Подумайте только!
Люсьен объяснил ему, что раз люди теперь умеют передавать звук, то скоро они научатся транслировать и картинные изображения, и тут же описал ему принцип работы «фототеле графа». Мальчик, весьма заинтересовавшись, признал своего друга настоящим ученым и, когда покидал его дом, все еще ощущал восторженный трепет.
Оливье вытащил из своего спичечного коробка бумажку в пять франков, расправил ее — после разговора с Люсьеном ему так захотелось пойти в кино! — но, вспомнив о швейцарском ноже, спрятал обратно. Напоследок мальчик заглянул в окно своего друга, сказал ему: «Ох, и здорово это!» — и еще раз попрощался с мадам Люсьен, которая была уже в халате и протира ла пальцем, смоченным в сиропе «Делабар», десны своему младенчику, чтобы исчезли молоч ные налеты. Поразмыслив над тем, что когда-нибудь люди будут смотреть кино у себя дома, Оливье решил, что это слишком неправдоподобная сказка.
Однако все эти раздумья привели его на улицу Кюстин, чтобы просмотреть афиши, изве щающие, что идет в кинотеатрах квартала, грубо размалеванные в красные, зеленые, голубые тона, уже чуть облинявшие, ибо на них были программы сразу на три недели. Кинематографы «Маркаде-Палас», «Барбес-Пате», «Рок си», «Монкальм», «Дельта», «Пале-Рошешуар», «Сигаль» пестрели манящими названиями: «Фантомас», в главных ролях Жан Вормс и Жан Галанд, «Дэвид Гольдер» с Гарри Бауэром, «Патетическая симфо ния» с Жоржем Карпантье, «Последний шок» с Жаном Мюра и Даниэль Пароля, «Шанхай-экспресс» с Марлен Дитрих, «Удары боковой качки» с Максом Дирли, «Тайна желтой комнаты» с Роланом Тутеном и Югеттой экс-Дюфло, «Деревянный крест» с Пьером Бланшаром и Шарлем Ванелем, «Жемчужина» с Эдвиж Фейер… Все это было полно обещаний, и Оливье уже представлял себе бесконечные киносеансы, во время ко торых он будет путешествовать от фильма к фильму, сидя в волшебном кресле и глядя во все глаза. В точности как те дети, которые стоят перед витринами кондитерских и мечтают в один прекрасный день съесть все пирожные сразу, так и Оливье хотел увидеть все эти фильмы.
В бакалее «Ля борделез» поджаривали кофейные зерна, и вся ули ца пропиталась их благоуханием. Жан-Жак, сынишка хозяина магазина, сидел на скамейке у дверей и тщился соорудить водяной фильтр, как учили его в классе: пустая коробка из-под кон сервов с дыркой внутри, слой песка, слой размельченного древесного угля, опять слой песка… Но, когда мальчик пропускал воду, она выходила черной-пречерной, и он безутешно твердил: «По чему же не получается?» Оливье заметил ему, что смесь, пожалуй, недостаточно плотно умята, однако паренек резко сказал, что Оливье ничего не смыслит, так как перестал ходить в школу. Но Оливье, еще весь под впечатлением рассказа Люсьена, ушел от этого брюзги, кинув ему на прощанье:
— Я-то знаю такое, о чем ты даже и не слыхивал.
Он остановился на развилке улиц Рамей и Кюстин. Посмотрел на большой ртутный термо метр на здании аптеки «Фармаси Нормаль» и прочел надписи, начертан ные против разных делений, — Наивысшая температура 1890, Москва 1812, Точка замерзания спирта, Лед, Глубокие шахты, Оранжереи, Шелковичные черви, Сенегал, Суматра, Борнео, Цейлон, Тропики — и тут же вообразил эскимосов и негров. Солнечные зайчики в витрине скользящими бликами перебегали по двум огромным пузатым сосудам желтого и зеленого цвета, что привлекло любопытство Оливье не меньше, чем эмблема вра чей и фармацевтов — палочка Меркурия, обвитая двумя змейками, и зеленый крест, окружен ный молочно-белым люминесцентным кольцом. Затем мальчик встал на весы, стоявшие перед дверью. Весовой диск, гладкий, без делений, тут же двинулся и замер меж двух, тоже немых, чер точек, а чтобы узнать свой вес, надо было бросить монетку в щель, и только после этого выска кивал билетик с заветной цифрой. Оливье это показалось смешным: будто внутри весов кто-то мог знать, сколько он весит, но ни за что не хотел ему об этом сообщить.
Он еще остановился у витрины торговки зонтами, любуясь зонтами от солнца, палками с ручкой в виде собачьей или утиной головы, детскими тросточками, фигурками Мальчика с пальчик, который лезет в котомку, и подумал, что хозяйке вряд ли удается выгодно торговать в такую погоду. Чуть дальше, около кадок с лавром, у дверей ресторана стояла вырезанная из фанеры и ярко раскрашенная фигура знаменитого кинокомика Харди, еще более жирного, чем в действительности, но на этот раз Харди был разлучен со своим тощим напарником Лоре лем — в одной руке толстяк держал сковородку, а в другой рамочку с меню на сегодняшний день. «Салют, Харди!» — сказал ему Оливье, проходя мимо.
Перед домом номер 8 на улице Ламбер всегда можно было увидеть высокую худощавую женщину в черном платье, с белым школьным воротничком и большими, тоже белыми, мушке терскими манжетами; лицо у нее было бледное, серые с проседью косы поддерживались ли ловыми бантами. Женщина обычно сидела на плетеном стуле и бесконечно вышивала на зе леной ленте одни и те же крохотные шелковые розочки с расстоянием между ними в семь сан тиметров. За каждый метр этой вышивки она получала плату от большого универмага «Лувр». Она работала, разложив свое вышивание на черной бархатной подушечке, и зеленая лента, на которой появлялся цветок за цветком, змейкой сползала в корзинку из ивовых прутьев. Она была настолько привычным элементом пейзажа, что Оливье ее почти никогда не замечал. И вот, впервые осознав ее присутствие, он остановился посмотреть, как ее длинные ловкие пальцы манипулируют с лентой, иголкой и ножницами. На безымянном