наколку с жемчугом, бальные перчатки, праздничные туфли, бархатный жилет, духи, веер и шелковый зонтик от солнца. В каждый день поминовения усопших она отправлялась в фиакре на католическое кладбище, зажигала по тридцать свечей на могилах близких, клала каждому по венку; с той же аккуратностью она еженедельно вызывала на дом парикмахера, четырежды в год — настройщика роялей и добросовестно отмечала в графе расходов, что за три года дважды покупала накладку и один раз даже шиньон для маскировки своих редеющих волос. Она ведет оживленную светскую жизнь, принимает приглашение быть крестной матерью, покупает крестной дочери золотой крестик, отправляется на свадьбу дальней родственницы, Наталии Драготы, и преподносит ей в подарок вышитую шкатулку. Когда подрастают собственные дочери, Мария Риккль вывозит их на девичники, на вечеринки, они получают лифчики, проволоку и цветы для причесок, визитные карточки, кружевные платки на голову, бордюр на зонтики от солнца; она заказывает фотографические портреты двух старших дочерей и рассылает их близкой и дальней родне. Парки бывают всюду, где есть хоть какая-то надежда быть замеченными: на балу в благотворительном обществе и Торговой палате, на маскарадах; пока дети не подросли, она каждый год вывозила их на детские утренники; на пасху приобретала Юниору розовую воду для опрыскивания,[74] делая это с той же заботливостью, с какой позже, после какой-то дуэли, покупала лед на его рану и щеточку для нанесения целебной мази. Семья появляется на каждом пикнике, на каждом балу женского общества, на каждой вечеринке у юристов или у медиков, у торговцев или у чиновников, на лотереях и чуть ли не всякий вечер в театре. Две старшие парки довольно популярны у молодых людей, лишь Гизелла, увы, до того некрасива, что кавалеры предпочитают с ней разговаривать, а не танцевать; ее красивых, выразительных глаз никто не замечает, зато все с улыбкой прислушиваются к ее колкостям, к ее вечным горько-ироничным, иногда довольно злым комментариям; девицы как огня боятся ее языка, молодым людям же и в голову не приходит, что Гизелла тоже девушка и что, отпуская направо и налево язвительные замечания и твердя о том, какое это дурацкое занятие — топтаться и вертеться в душном зале, она, тиская у груди букетик, просто обмирает от желания услышать хоть одно нежное слово, увидеть, как вспыхнет при ее приближении чей-то пылкий взгляд — но все это еще очень долго будет оставаться для нее недоступным.
Мария Риккль, окруженная четырьмя детьми, больным свекром и мужем, много тратит и на детей, на лекарства. Сама она, если не считать родов — эти случаи отмечены покупкой подарков повитухе и обмывальщице, — никогда не болеет. Читая ее хозяйственные книги, больше всего поражаешься тому, как она, дочь Ансельма II, о которой все, кто ее знал, могли без колебания сказать, что художественная литература для нее просто не существует, так точно, так пластично, обойдясь без описания событий и фактов, изобразила историю своей жизни. Пока между нею и ее обожаемым, заботливо воспитываемым сыном сохраняются гармоничные отношения матери и любимого дитяти, в записях то и дело мелькает имя Кальманки, от них так и веет счастливым сознанием, что вот ребенок снова получил сапоги, или пенал, или коньки, или мяч, или весеннюю, летнюю, осеннюю, зимнюю одежду, краски, альбом для рисования, новую шляпу, тетрадь. Потом Кальманка становится просто Кальманом, потом его имя исчезает из книги, много лет о нем вообще нет упоминаний, если не считать нескольких отметок о покупке почтовых марок: едва ли письма отправлялись кому-то другому. Но и после того, как все отношения между матерью и сыном были прерваны, записи 1881 года все же дают возможность догадаться — ни словом не обмолвясь о случившемся, — что, собственно говоря, произошло. Кальман только что вернулся из Граца, ему двадцать один год, приехал он без гроша в кармане, и мать, оскорбленная, обманутая в своих чувствах, словно в лицо ему бросает краткую запись: «Сыну Кальману 10-го — 25 крайцаров, 16-го — 20 крайцаров». Бродячий комедиант со своей мартышкой примерно в то же время получил от нее сорок крайцаров.
В своих хозяйственных книгах Мария Риккль высказывает — чисто стилистическими средствами — нелицеприятное мнение и о муже. Пока жива любовь, «муж мой» получает то трубку, то шелковый галстук, то этажерку, то подставку для цветов в свою комнату; по мере ослабевания супружеских уз подарки приобретают подчеркнуто практический характер. Подарки «мужу моему» неожиданно деградируют до уровня фланелевых носков, затем до уровня портянок; лишь дочери пытаются несколько скрасить судьбу отца, одна из парок вышивает ему какую-то салфетку на курительный столик; Гизелле выделяется семьдесят четыре крайцара «на рождественские поделки» для отца. После портянок следует полотно на рубашки и на подштанники, то же самое получает, кстати, и Имре-Богохульник, к которому Мария Риккль испытывает столь сильное отвращение, что даже не называет его свекром; «старый барин», пишет она о нем. Старый барин дважды получает полотно — также на рубашки и на подштанники. После окончательного охлаждения подарки «мужу моему» представляют собой исключительно то дюжину, то полдюжины носовых платков, заставляя читателя предположить, что Кальман-Сениор страдал хроническим насморком или же плакал беспрерывно, изводя по двенадцати платков ежегодно. Страшно читать записи Марии Риккль. Дочь Ансельма II покупает билеты на бал Пожилых весельчаков, в то время как дома ее ждут парализованные, два на редкость веселых барина, которые получают от нее уже только полотно да носовые платки, а когда в компанию к веселым старым господам попадает в 1881 году и Кальман-Юниор, он получает на рождество то же, что и другие опальные члены семьи: полдюжины носовых платков.
Dramatis personae[75]
КАЛЬМАН ЯБЛОНЦАИ
Я любил красу девицу,
весь пылал от страсти,
сердце болью исходило
от такой напасти.
Нынче шлет ей мое сердце
слезное посланье,
просит: сжальтесь, отзовитесь
на мои страданья!!!!!
Из стихов Юниора
ЗАКЛЯТИЕ
