А посему я провожу вас до кареты?..
– Гнать? Деток материнской ласки лишивши? Смертоубивец ты, граф Кирила!
Истерика грозила затянуться, а в столовой жаркое остывало. Да и вино? Оно ж согреться могло!
Гетман решительно взял Екатерину Ивановну под локоток и повел к карете. Усадил со всей нежностью, ручку на прощание поцеловал, ручкой же и помахал вослед и только уже потом себе попенял:
– Шабаш! Испортила аппетит. И кто в ее честь шпионит?..
Вот так: везде заговоры, шпионы…
И по такому прекрасному июньскому времени никуда не сокроешься. Надо наказать брату Алексею, чтоб покрепче держал Екатерину Ивановну в Гостилицах… Накрепко чтоб запирал!
IV
Июнь подходил к концу. Над Петербургом и его дачными окрестностями гремели грозы. Они в этом году были почему-то особенно сильны. А когда хлестали ливни, балы и увеселения поневоле убирались под крыши дворцов. Так было и в этот день в Ораниенбауме. В Японской зале давался большой обед, а после него маскарад в театре. Вот тоже мода отчаяния: маскарады. Все хотели спрятаться под какой-нибудь личиной и невыдавать себя до поры до времени. Муж Екатерины весталки, князь Дашков, состоял – якобы – в тесной дружбе с Петром Федоровичем, тот частенько гостевал то у старшего, то у младшего Разумовского, канцлер Воронцов из-за своей племянницы Лизки был вроде заодно с Императором, тот вроде бы гневался на сплетни сестрицы своей любовницы, грубая и неотесанная Елизавета Романовна на большее и не претендовала, как быть постоянно у плеча Петра Федоровича – он публично прочил ее в новоявленные Императрицы. Если в России два Императора – Петр Федорович и Иоанн Антонович, то почему бы не быть двум Императрицам? Все делали вид, что так и надо. А потому – маски, маски, маски!
Екатерине Алексеевне не было смысла совершенно скрываться – все равно бы узнали. Да и негоже ее величеству впадать в клоунаду. Так, изящная картонка на лице, раскрашенная под фею. Весь остальной убор вполне бальный. Вот Елизавете Романовне, с обликом петербургской кухарки, – той, может, и пристало представать восточной царицей! Так Петр Федорович захотел, а ему не откажешь. Изящно, как ей казалось, плавала по залу восточная толстуха; не то что фея, даже не прикрывшая какой-нибудь мишурой фамильные, подаренные еще Елизаветой Петровной бриллианты. Ну, да ведь каждому свое. Гордыня феи представала и на маскараде; она сама ни с кем не заговаривала, исполняла некий вечерний ритуал.
Да так оно и было; в ее положении, хоть и брошенной, но все еще супруги Императора не пристало манкировать маскарадом. Она исполняла некий заданный ритуал, тихо кружа по залу, полному капуцинов, паяцев, разбойников и просто смешных рож. Всеми узнаваемая, но никем вроде не узнанная. Что было под веселой маской феи, знали немногие. Разве что широкоплечий татарин, в халате поверх гвардейского мундира и в укутавшей голову, даже глаза, чалме. Он незримо для других, но для феи понятно, преследовал ее; на то и татарин. Впрочем, все друг за другом ходили. Любовные игры даже в старости не мешали. Ничего удивительного, что в какой-то момент татарин поклонился фее; значит, понравилась дочь лесов.
– Будьте сегодня, милая фея, особенно осторожны! Пузатый капуцин мимо проплывал, речь татарина оборвалась. Потом снова:
– Заметили, насколько мрачен был Император за обедом?
Фея слегка склонила голову.
– Перед самым обедом полковник барон Будберг доложил Императору, что обнаружен заговор, во главе которого…
Теперь италийский пират помешал, явно прислушиваясь. У татарина хватило терпения молчаливо покружить по залу.
– .. стоят две Екатерины, одна…
Католический монах, в низко надвинутом башлыке, заинтересовался татарином, приостановился, будто ему мешали проходить. Татарин с несвойственной крымцу вежливостью посторонился – монах засеменил толстыми ляжками, приплясывая на месте, но дольше оставаться возле феи и ее собеседника не посмел.
– Имя называть не буду, ибо и – стены здесь имеют уши. Но вот что имейте в виду, милая фея: кого- то из Екатерин полковнику Будбергу приказано арестовать и поместить под караул до выяснения обстоятельств…
Черт, с картонным крючковатым носом и размалеванной рожей, тут как тут, запрыгал обочь, как и полагается черту, с похабными ужимками. Он, кажется уловил что-то своим накладным ухом. Ну, татарин и повел себя как татарин – дал хорошего пинка; черт взвизгнул старческим плаксивым голосом, а фея покачала увитой цветами головкой:
– Так вы, добрый татарин, всех православных перебьете…
– …кроме вас, милая фея!
В этом слишком громком восклицании не было ничего интересного. Оказавшийся рядом гусар, явно женской комплекции, фыркнул и проскакал на одной ножке.- Не ваша ли соперница?..
Фея в знак согласия склонила головку.
– Но я не договорил: Будбергу приказано отложить исполнение до конца маскерада, ибо здесь где-то прыгает и канцлер, и дипломаты иноземные, так, чтобы не было скандала…
Как ни тихо ато говорил татарин, склонясь к увитому цветами ушку, – цыгана принесло, а может, и цыганку, кто их разберет, все в цветных лохмотьях.
Ждать пришлось долго, нарочито громко проговаривая пустые слова, вроде того: «милая фея», «прикажите умереть», «превратиться в глыбу бесчувственного льда…»
Но даже и неотесанному цыгану нельзя же было торчать на одной паркетине, с утробным вздохом потащился дальше.
– Я пойду заниматься своими делами, а вы поскорее и незаметно убирайтесь в Монплезир и никуда оттуда не выходите, вас найдут, когда надо… милая… несчастная фея…
Не мог же татарин бесконечно объясняться в любви; татары – они такие: хватают баб, бросают поперек седла – и вскачь по степи! Но у этого татарина, вероятно, не было ни коня, ни седла, да и какая тут степь – летний роскошный парк за окнами Японской залы, а недалече и море, вместо степи-то. Впрочем, и море, и степь, и лес, шумящий за окнами, – все едино: воля! Фее пора было убегать в свою природную стихию. Но ведь некоторый порядок в своем одеянии надо навести? А туалетными комнатами и феям не возбранялось пользоваться; она юркнула в одну из дамских дверей. Стоп цыгане! Стоп монахи… и всякие прочие черти! Вас не пустит за эти двери запах духов, не чуждых и феям. Она склонилась над серебряным тазом с водой и омочила разгоряченные, вспотевшие щеки. Глядь, с другой стороны таза – другие щечки, знакомые!
– Ах, Катя! Тяжко мне…
– Знаю, что тяжко, хоть и не называю имени, ведь даже здесь?..
Нет, пока никого не было.
– Пассека арестовали.
Это – капитана Преображенского полка; той самой роты, которая отказалась выходить из казарм.
– В Измайловском полку все готово, чтобы принять вас, моя милая…
– Мне только что сказали это, и теми же самыми словами…
– Да? Как он посмел явиться сюда?! Ему надо быть в полку!…
Крестьянская насурмленная девочка, в лапотках к тому же, а затопала ножками, как какая-нибудь разгневанная княжна. Вот какие превращения случаются в Японской зале…
– Он уже полетел к себе. Пора и мне. Я думаю, крестьянской девочке не возбраняется общаться с феями… Проводи меня через дверь прислужницы на заднее крыльцо, а там пешочком…
Эти дамские комнаты имели так называемый черный ход. Не могли же выносить горшки через
