Почему ж мне не верите? И актив у нас мужики честные, что надо. Мы ж не дети – видим, кто и как живет. А вы нас подозреваете в укрывательстве, а?
Мария отвернулась от его пристального взора:
– Вы говорите так, будто я питаю к вам это самое недоверие. Не беспокойтесь, я по домам не пойду.
– Да пожалуйста. Мы ничего не скрываем.
– Евдоким Федосеевич, а почему колхоз «Муравей» излишки не сдал?
Акимов как-то по-детски хмыкнул:
– А он их на портки выменял.
– Как это?
– Да так. Вы сегодня вечером свободны?
– Разумеется.
– Пойдемте на агроучасток. Как раз сегодня разбирают председателя колхоза. Вот и познакомитесь с ним, от него все узнаете.
Вошел избач с худым и погибистым мужиком в лаптях и посконной рубахе, подпоясанной оборкой.
– Здравствуйте вам! – сказал вошедший, степенно сгибаясь и подавая заскорузлую большую руку.
– Садитесь, Павел Афанасьевич, – пригласил его Акимов на скамью.
Орехов сел, осторожно поглядывая то на Акимова, то на Марию. Выражение его постного в жидкой рыжей бороденке лица было таким, как будто бы его только что разбудили и он не поймет, где очутился.
– Павел Афанасьевич, вот представитель района интересуется, почему ты хлебные излишки не сдаешь?
– Дак ведь нету излишков-то.
– А говорят – под печкой у вас хранится хлеб? – сказал Акимов.
Орехов дернулся и захлопал глазами.
– Ну, чего молчишь?
– Я, эта, из амбара перенес в подпечник хлеб-от… Крысы там донимают.
– За тобой числится десять пудов излишков. Почему не сдаешь?
– У меня всего-то пудов десять будет. Вот с места не сойти, если вру. Еле до нового дотянуть. Ты ж знаешь, сколь у меня едоков-то. – У него дернулась верхняя губа и покраснели, заводянились глаза. – Евдоким Федосеевич, – выдавил хрипло, – не губи детей! Перенеси на осень. Сдам до зернышка. Вот тебе истинный бог – не вру, – и перекрестился.
– Чего ж ты молчал, когда излишки тебе начисляли? – спросил Акимов.
– Меня никто не спрашивал. Зачитали на сходе, и валяй по домам.
– Ну, что будем делать? – обернулся Акимов к Марии. – Акт составлять? Сам признался, что хлеб есть.
– Пусть идет домой, – ответила Мария.
– Премного вам благодарны, – Орехов поспешно вскочил, низко поклонился, и только его и видели.
– Теперь до дому будет бежать без роздыха, – усмехнулся Акимов, глядя в окно. – Других будем вызывать?
– Нет. – Мария встала. – Для меня картина ясная. Извините за хлопоты, Евдоким Федосеевич. Я похожу здесь по селу. В школу загляну. Старое вспомяну.
– Отдыхайте. Вечером приходите на чистку.
– Приду.
Часов в пять на агрономическом участке, в бывшей барской усадьбе возле Веретья открылось очередное заседание. На скамейках расселись человек пятьдесят местных крестьян. Окружная комиссия из трех человек – все в белых рубашках с расстегнутыми воротами – двое лысых, один с бритой головой – сидела за столом, лицом к публике. Намеченных для чистки выкликали строгим зычным голосом:
– Коммунист Сидоркин!
– Здесь! – отзывалось тотчас из зала, человек вскакивал, как на военной поверке – подбородок кверху, руки по швам, и шел к столу, становился с торца, так чтобы есть глазами начальство, а ухо держать к публике – вопросы сыпались не только из-за стола.
Когда Мария пришла на чистку, донимали этого бедолагу больше всего из зала. Он стоял красный и часто утирался рукавом синей рубахи.
– Вы, извиняюсь, коммунист. В бога не верите. А зачем крестины устроили? – спрашивал крупноголовый старик, стриженый под горшок, и учтиво оборачивался к председателю комиссии: – Я правильно говорю?
– Правильно, – подтверждал тот басом. – Сидоркин, отвечайте!
– Товарищи, это ж не настоящие крестины. Ребенка в купель не кунали.
– А чем ты нам докажешь? – выкрикивал с передней скамейки Сенечка Зенин. Он был уже здесь.
