Лоранс.
Вот поэтому-то я и проскользнул коридором, ведущим в кухню, и через закуток Одиль – в свою студию. Мое убежище. Пристанище. «И это ты называешь убежищем? – воскликнул Кориолан, когда его увидел. – Какое же это убежище, раз тебе нужно промаршировать мимо двух твоих часовых, чтобы там укрыться?..» Как обычно, он преувеличивал. Я был уверен, что Одиль прекрасно ко мне относится и готова закрыть глаза на мои выходки, если мне что-нибудь и взбредет в голову. А может, и она принимает меня за никчемного человека? Я считал своим долгом как можно быстрее доказать несправедливость этой репутации, которую на первых порах после женитьбы имел среди подруг Лоранс (все они в основном составили себе богатые партии), ну и хоть отчасти дать этим дамочкам понять, почему Лоранс вышла замуж за меня. Все это, конечно, никоим образом не афишировалось, хотя мало кто из мужчин ее круга – да, к сожалению, и прочих кругов тоже – заботился, чтобы хоть элементарно прикрывать свои связи; Лоранс могла сомневаться в моей верности, но ни одного реального доказательства у нее не было. Ненавижу парочки, которые кичатся друг перед другом своими изменами под предлогом, видите ли, искренности, замешенной, по-моему, на садизме и тщеславии.
– Венсан? Вы?! – Одиль встретила меня так удивленно, будто дюжина мужчин одновременно шла на цыпочках через ее кабинетик. – Венсан! Вы видели Лоранс?
– Нет. Вот иду в обход…
– Но… но… – Бедняжка растерялась, потому как, по рассказам Лоранс да и по всему ее поведению, представляла нас идеальной парой. – Но она вас ждет… Ждет! – И глазами, руками, голосом, всем телом старалась направить меня к Лоранс, к Шуману – к семейному счастью и великой музыке, если точнее выразиться.
– Не хочу ей мешать, – ответил я и несколько поспешно скрылся в своей студии.
Я нарушил моральные устои дома и буду, очевидно, за это наказан, и все-таки торчать здесь с виноватым видом, какой мне отразило зеркало, не собираюсь. Прежде чем выйти твердым шагом, я сбросил плащ и кинул его на кровать.
– Ах, вот вы!.. – сказала Одиль, и если она не прибавила: «какой шутник!» – то лишь потому, что не слишком была в этом уверена.
Я подмигнул ей. Она покраснела. Бедняжечка! Надо бы хоть из сострадания заняться с ней любовью, но я слишком эгоистичен для подобной благотворительности. Однако я улыбнулся, подумав, что Лоранс выбрала мне и впрямь самую уродливую из своих лучших подружек.
Я вошел в спальню – в нашу спальню, – насвистывая Шумана, конечно. Лоранс в пеньюаре ждала меня перед пылающим камином. И мне припомнился осенний вечер пять лет тому назад, когда, вернувшись домой после прослушивания в концертном зале Плейель, я чувствовал себя униженным и словно побитым, впервые в жизни я ощутил себя неудачником. Впервые в жизни мне пришло в голову, что я уже не многообещающий юноша, а мужчина, у которого ничего не вышло. И от этой мысли мне стало страшно, я ссутулился, на глаза навернулись слезы. В замешательстве думал было увильнуть от Лоранс, но она меня окликнула, едва я вошел в квартиру; и я вступил в эту сумрачную, как и сегодня, комнату, на стенах которой, как и сегодня, плясали отблески огня.
– Подойди, Венсан! – повторила она, и я сел рядом, в сумраке, униженный и разбитый, отвернувшись от страха, что сейчас начнутся расспросы.
Но ни одного вопроса она тогда не задала; сняла с меня пиджак, галстук, отерла волосы своим платком, тихонько меня целуя и только приговаривая: «Дорогой мой! Бедненький!» – тем низким, нежным, материнским голосом, который был мне так нужен. Да, она любила меня!
Лоранс меня любила! И ради таких воспоминаний я прощал ей мелкие капризы избалованной девочки.
Вот и сейчас она ни единым словом не обмолвилась о моем обеде. Наоборот, казалась очень веселой, глаза ее блестели. И когда начала с того, что у нее есть для меня сюрприз, сердце мое так и подскочило: неужели она ждет ребенка? Я знал, что ребенка-то она как раз и не хотела. Может, не убереглась? Но речь шла не о ребенке, а всего лишь о родителе.
– Угадай, кто мне только что звонил? Мой отец.
– Что с ним стряслось?
– У него был сердечный приступ… он считает нашу размолвку нелепой и боится умереть, не повидавшись со мной. Он прекрасно понимает, что его… ну, наша ссора абсурдна.
– Короче, он со мной смирился!
Я чуть не расхохотался. Ну и денек! В полдень – импресарио, в пять часов – тестюшка! Жизнь раскрыла мне объятия и осыпала цветами.
– Что ты об этом думаешь?
Я посмотрел на Лоранс. Насколько я мог читать по ее лицу, она и вправду была взволнована.
– Наверно, ты счастлива. И это нормально, ведь он – твой отец.
Она посмотрела на меня с любопытством:
– А если бы я пришла в ужас?
– И это нормально, ведь твой отец не изменился.
Мои ответы, по-моему, были достаточно остроумны, но до Лоранс это не дошло, так что пришлось их растолковать:
– Ты примирилась со своим предком и радуешься этому, и все было бы нормально, если бы не его характер, а поэтому это нормально, что…
– Остановись, пожалуйста! Вечно ты шутишь! Кстати, тебе наверняка было весело и с этими артистами и музыкантами мсье Фердинана Палассу. И ты, конечно, в полном восторге от своих новых друзей?!
Голос ее дрожал от презрения, но на этот раз я взбунтовался. С тех пор как успех моей музыки нарушил наше тихое житье, я чувствовал себя увереннее; во мне проклюнулось какое-то забавное чувство, что не совсем уж я такой немощный; вернее, с успехом «Ливней» я почти перестал комплексовать, будто не в силах зарабатывать себе на жизнь. Конечно, этот успех, быть может, всего лишь дело случая, но все говорило об обратном. Некоторые музыканты, напротив, видели во мне композитора будущего. И я постарался ответить Лоранс как можно достойнее:
– Но, дорогая, это же мои коллеги! И мне действительно не было скучно.
Она взглянула на меня и разрыдалась. Пораженный, я обнял ее – прежде всего потому, что нечасто видел Лоранс плачущей, к тому же раньше я никогда не был причиной ее слез, чем немало гордился. И я нежно прижал Лоранс к себе, извиняясь и бормоча: «Дорогая моя! Ну, пожалуйста, не плачь! Мне так тебя там не хватало». И все в таком духе. Но Лоранс продолжала рыдать, и я обнимал ее все крепче, пока физическая боль не успокоила ее. Она засопротивлялась, наконец высвободилась, задыхаясь.
– Ты не понимаешь, – заговорила она, сложив руки на груди, – это чудовищное общество! Ты даже не сам позвонил мне, как делают все эти субчики, из трусости, чтобы приятели не подумали, что тебя ждут дома. Уж какая там независимость, это просто грубость! Нет-нет! Все это заурядные людишки! Как же ты мог!
Лоранс судорожно всхлипывала, и я не мог не признать, что она права; и потом, ее горячие слезы капали на мои щеки, легкий жар, дрожь, пробегавшая по телу, волосы, слипшиеся на лбу, – от всего этого сердце мое разрывалось. Меня переполняли нежность, участие и сострадание. И я немного оторопел, когда ее рука скользнула мне под рубашку и Лоранс потянула меня к постели, – оторопел и растерялся. Еще десять минут назад она так и сыпала упреками, три минуты назад заливалась слезами и, может быть, презирала меня почти с самого утра. Неужели все это вызвало у нее желание, да еще так скоро? К несчастью, моя натура скроена до смешного просто: душа и тело всегда идут рука об руку, оттого близость и согласие так же естественно приводят к желанию, как ссоры подстегивают к бегству. Мне претит любое насилие, а разлад между чувством и мимолетной страстью знаком мне только по пикантным рассказам и литературным опусам. Короче, скандалы и сцены Лоранс делали из меня чуть ли не импотента. Я становился таким примитивным и неизобретательным в постели, что сам на себя злился за свою тупость, но ничего не мог поделать.
Но сегодня Лоранс отдалась мне так страстно, как давно уже этого не случалось, очень давно; правда, мне показалось, что даже если ее крики, жесты и не преувеличены, то обращены к какому-то другому Венсану, более лиричному, пылкому, – я себя таким, к сожалению, уже не считал и чуть было не выдал себя
