бокалами, поверив, что шампанское и в самом деле будет литься рекой, и произнося благодарные тосты в адрес Марии. В ответ она поднимала бокал, выпивала, наливала снова, осушала – и все без единого слова, а Герэ только остолбенело на нее смотрел. И так она пила более часа подряд, лишь кивком головы указывая бармену на опустевшее ведро на том или другом столе.
Оркестр, понятно, играл ее любимые мелодии – старомодные песни военных лет; посетителей, опоздавших к началу застолья, бармен посвящал в курс дела, а Мария приглашала взглядом или кивком головы, и они, смакуя нежданное шампанское, с любопытством поглядывали на странную парочку. Герэ и Мария не разговаривали между собой. Постепенно к их столу, словно завороженные Марией, стали подсаживаться здешние завсегдатаи: сперва пианист, потом приятель пижона, наконец Лола – не пользующаяся успехом танцорка с изможденным, болезненным, плаксивым лицом, какие встречаются в любом заведении такого рода.
Все они, как зачарованные, смотрели на Марию, а Мария пила и ничего не видела. Возможно, она бы просто напилась и вечер завершился бы без эксцессов, не появись к полуночи та вздорная подвыпившая девица, из-за которой все началось в первый вечер; она пошушукалась с портье и прямиком направилась к их столику.
– Кого я вижу! – сказала она жеманно, обращаясь к Марии, которая на нее не смотрела и ее не видела, и к Герэ, всячески старавшемуся ее не видеть.
Но она была уже тут как тут, теребила его за рукав.
– Ну что, лапуля, ты больше не танцуешь? Что-то ты сегодня невесел… Пойдем потанцуем!
Герэ поднялся исключительно для того, чтобы пресечь ее болтовню; он неловко водил ее по танцплощадке, а она засыпала его вопросами, которых он не слышал, поскольку неотрывно следил за Марией, чей отстраненный затуманенный взгляд скользил иногда по ним, словно бы их не замечая; они уже собирались сесть, когда в конце пластинки прогремел ее грубый голос:
– Что, красотка, – произнесла Мария, и в зале установилась тишина, – нашла суженого? Довольна? Не ожидала, чай?
Герэ и девица подошли к столу и хотели сесть, но Мария жестом остановила их.
– А ну, постойте, я на вас погляжу! Отличная парочка, черт побери… Но главные бухгалтеры на шлюхах не женятся… Не судьба, крошка…
Девица хотела было огрызнуться, но что-то в голосе Марии отчетливо давало понять, что слово «шлюха» в данном случае не содержит ничего для нее оскорбительного, и она промолчала.
– Тебе разве не сказали? Ты не знала? – продолжала Мария, обращаясь к изумленной девице. – Мой сын, мой Герэ, проработав четыре года у Самсона… на заводе, то есть, знаешь, в Карвене… Так вот, он назначен главным бухгалтером… Представляешь? Поразительно, да? – говорила она девице, а та, видя, что разомлевшая от шампанского публика перед Марией благоговеет, не смела перечить; она переминалась с ноги на ногу и поглядывала на своего остолбеневшего и бледного как полотно кавалера.
– Ты мне не сказал, что это твоя мать, – буркнула она укоризненно. – Ты сказал, что она твоя тетка!
Голос у нее был пронзительный, и десять пар возмущенных глаз уставились на Герэ, тем более что Мария подхватила на этот раз снисходительно:
– Конечно… Мальчик стесняется своей мамы! И, между прочим, так было всегда. – Она обращалась к плаксивой танцорке, а та в порыве сострадания взяла ее за руку. – А теперь, когда он вместо 3500 будет получать 4300 или, может, 4500 вместо 3300, поди разберись, – добавила она с сардоническим смешком, – теперь еще хуже станет: я его совсем видеть не буду…
– Ну что вы…
Коренастый, расчувствовавшись от шампанского, снова смотрел на Герэ со злобой.
– Он обязательно будет маму навещать, да? Если что, мы ему напомним, – заверил он чуть ли не плачущую публику.
– Велика сумма, подумаешь тоже, ха! 4500 франков! – вставила девица, но ропот растроганных гуляк за соседними столиками заглушил ее слова: «Дети, которые матерей не любят… да они могилы не заслуживают, я б их всех в общую яму», – размышлял вслух предусмотрительный пианист. «Я в этой подлой жизни все допускаю, но чтоб от матери отречься…» – клялась слезливая танцорка; и даже бармен покачивал своей жуликоватой головой. Когда заговорила Мария, аудитория мгновенно смолкла. Свою речь «скорбящей матери» Мария сдобрила саркастическими намеками, однако никто, кроме Герэ, их, казалось, не услышал.
– Заведет себе жену, детей, телевизор, на пенсию в шестьдесят лет пойдет; если повезет, деньжат накопит, домик купит… – говорила она мечтательно. – А я – сиди одна… Но я буду счастлива за него! Я сделала все, что могла, чтоб научить его жизни, честности, добропорядочности… Но любви не научишь… Так устроена жизнь, – продолжала она, перекрывая пьяные всхлипывания окружающих, – так устроена жизнь: птенцы оперяются и улетают из гнезда… Мой мальчик, он высоко взлетел, ничего не скажешь… (И она вперила в Герэ острый, насмешливый и жестокий взгляд.)
Как и в первый раз, Герэ сделался мишенью всего «Батаклана». Как и в первый раз, он стал объектом злобных издевок, но теперь над ним куражился не загорелый гангстеришка в солнечных очках, а сама Мария потехи ради распинала его на глазах у всех.
– Перестань, – сказал он, наклоняясь к ней. – Прекрати это. Пойдем отсюда, хватит…
Но Мария продолжала свою нечестную игру: она поднесла руку к лицу, словно защищаясь от удара; ропот пробежал по столикам, а коренастый поднялся и встал перед Марией в позе героя лубочной картинки – лучше не придумаешь для воздействия на чувствительность провинциалов и не только провинциалов. «Он не злой, но до чего же, знаете ли, грубый…» – сказала Мария мягко и жалобно, но Герэ-то понимал, что в душе она покатывается со смеху. Тогда он круто развернулся, рассек толпу ошарашенных посетителей, сбежал по ступенькам и вышел, хлопнув дверью. Оказавшись на улице, прислонился к дверному косяку и долго еще переводил дух. У него болела голова, в ушах звучал еще грохот оркестра и беспощадный презрительный голос Марии. Он шел, вслух разговаривая с самим собой и чертыхаясь на каждом шагу, и в конце концов прибрел на улицу Онгруа, совершив таким образом очередную нелепость, поскольку ключ был только у Марии. Пришлось ему зайти в ближайшее кафе, непонятно почему открытое в этот час, и сесть ждать. Он ждал Марию, потому что ему ровным счетом ничего другого не оставалось, и молил небо, чтоб она простила ему тот кошмар, который он пережил по ее милости.
Просидеть в кафе, которое по неизвестным причинам держал открытым дремлющий североафриканец, Герэ пришлось долго. В конце концов он и сам задремал: казалось бы, только на минуту сомкнул глаза, но именно в это время Мария успела подъехать на такси, высадиться и скрыться в парадном. Когда Герэ расплатился и бросился вдогонку, она уже захлопнула дверь. Он постучал раза два потихоньку, чтобы не разбудить соседей, затем разволновался и застучал сильнее, но все напрасно.
Мария сидела в гостиной, поставив туфли рядом с собой на диван, держа в руке бутылку виски, мертвецки пьяная и не утратившая ясности ума. Она слышала, как Герэ стучит в дверь, как зовет ее: «Мария! Мария!» – но ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она не шевельнулась и тогда, когда он перелез через стенку во все еще незасаженный садик и присел на корточки перед полуприкрытыми жалюзи. Он не видел ее, но знал, что она здесь, рядом, в нескольких метрах всего, и он шептал ей неистово, надрывно: «Открой, Мария, открой, это я. Мария… Мне надо с тобой поговорить… Я не стану главным бухгалтером… Мы поедем в Конго, когда ты пожелаешь, обязательно, но только поговори со мной, Мария… Открой».
Мария сидела неподвижно под белесым светом круглой люстры из граненого стекла. Двигалась только ее рука, наполнявшая стакан; она, казалось, даже не слышала, как уже на рассвете Герэ умолял ее юным, почти детским голосом: «Открой, Мария… Не оставляй меня тут!.. Я не знаю, что со мной будет, если я не смогу тебя видеть… С кем мне тогда говорить? Кто будет меня слушать? Мария, умоляю, я не хочу больше оставаться один. Открой…» И так до утра.
А утром поднявшееся над Лиллем солнце вступило в единоборство с лампой, освещавшей гостиную в стиле 30-х годов. Мария сидела с закрытыми глазами, Герэ спал на земле перед закрытой дверью.
Просочившееся сквозь жалюзи ревнивое желтое солнце ударило в изможденное лицо Марии, коснулось ее ресниц. Она открыла глаза, осмотрелась и устремила взгляд на стеклянную дверь, ведущую в садик. На минуту она снова закрыла глаза, потом тяжело встала, босиком подошла к двери, к которой снаружи прильнул Герэ, и резко дернула ее на себя – голова Герэ стукнулась о порог. Он открыл глаза и увидел
