от злости она заговорила громче.
– Я повторяю, – произнесла она ледяным тоном, – Фереоль этот пришел забрать Пашу, свою собаку… ну, твою, в общем, собаку. Итак, поскольку он вежливо о том просил, хотя и орал при этом, что в шесть пятнадцать придет сюда с ружьем, ты возьмешь сейчас вот эту веревку, возьмешь собаку на веревку и любезно доставишь все вместе хозяину. Спросишь у него, не хочет ли он немного денег за услуги, которые нам оказывал пес, потом скажешь: «Большое спасибо, месье Фереоль», – и уйдешь, а собаку ему оставишь. Понял, Герэ?
Похоже было, он ничего не понял. Он смотрел на собаку, на Марию, снова на собаку пустыми и словно заспанными глазами, так что даже она удивилась.
– Ты спишь?.. – начала было она.
Но Герэ уже развернулся, переступил порог и решительным шагом, совершенно не похожим на его обычную походку, шел через пустырь по направлению к тополям, зеленевшим метрах в пятистах и скрывавшим ложбину и расположенную в ней ферму Фереоля. Мария с минуту смотрела ему вслед, потом крикнула: «Герэ!.. А собаку?.. Собаку забыл!..» Но он уже был далеко и ее не слышал.
Отнюдь не решимость гнала Герэ по пыльной дороге; он совершенно не представлял, что скажет, кому, кто такой этот зловещий Фереоль. Им вдруг овладело чувство протеста, ощущение несправедливости, которое было куда сильнее, чем гнев. Что ж это такое: он, Герэ, парень как парень, хороший бухгалтер, никому ничего дурного не сделал, и вдруг в одну неделю он теряет приятелей, женщину, мотоцикл, а теперь у него вдобавок ко всему хотят отнять собаку! Это уж слишком!
Он не знал, с кем поделиться своими чувствами, но ему казалось, что существует где-то некая абстрактная справедливость, которой он может пожаловаться. И она с ним согласится: «Ты прав, Герэ, – скажет. – Действительно, это уж слишком». За неимением иного судьи он и направлялся к Фереолю, не зная еще, набьет ли он тому физиономию, или ему самому накостыляют, или, в самом деле, он, как советовала Мария, извинится и предложит деньги, чтобы выкупить собаку. Не то чтобы Паша был очень красив, забавен и ласков (и к тому же откровенно предпочитал Марию, хотя привел его в дом он). Нет, пес был некрасив, не умел охотиться и не представлял для Герэ никакого интереса. «Но ведь это моя собака, – твердил себе Герэ, – и если уж даже собаку!..»
Он дошел до конца тропинки и остановился на залитом солнцем склоне, у подножия которого в ста метрах под ним лежала ферма. Она была расположена буквой L, и он сверху первым заметил слева возле гумна распластанное на земле тело, дергающееся, как он подметил, «в непристойных корчах», и в ту же секунду справа донесся женский вопль. Из кухни во двор выскочила фермерша, а за ней еще три, четыре человека, как по команде; она упала перед дрыгающейся массой на колени, и Герэ только теперь понял, что человек этот корчился на вилах. Он, видать, упал с набитого свежим сеном сарая, который Герэ разглядел, нагнувшись, и упал неудачно.
Герэ показалось, что люди стоят над телом уже целый час, и только тогда один из них вскочил на мопед и помчался к ближайшему телефону. Мотоциклист проехал мимо застывшего на месте Герэ: рыжий с вытаращенными глазами – Герэ никогда его прежде не видел. «Надо вызвать «Скорую», – почему-то крикнул ему парень, будто бы он шел пешком, а Герэ ехал на мотоцикле. – Фереоль засадил себе одни вилы в шею, а другие – в живот! Кровищи…» И, выполнив миссию глашатая, он скрылся за поворотом, в восторге от выпавшей ему роли. Герэ увидел, как он завернул к центру, и вспомнил, что служба «Скорой помощи» расположена неподалеку. Увиденное жуткое зрелище обескуражило его и сбило с толку. Бунт в нем улегся, и он не понимал, что делать дальше. По крайней мере, думал он, Фереоль не придет за собакой ни сегодня, ни потом. Он в госпитале надолго застрянет, судя по чудовищным корчам, которые, между прочим, начинали стихать… Тошнота подступила к горлу, когда Герэ представил себе ощущение холодных вил, вонзающихся в тело, он присел на обочину и закурил. «А «Скорые» работают лучше, чем о них думают…» – сказал он себе, докуривая сигарету, когда мимо него с воем пронесся автомобиль. Он увидел, как из машины выскочили санитары, но не стал смотреть, что они там делают с нанизанным на вилы телом.
Он возвращался, не торопясь, наслаждаясь ласковым вечером, колыханием нивы, матовым блеском усеянных слюдой терриконов. Впервые за последние десять дней он чувствовал себя в форме. У него сложилось впечатление, нелепое, но крепкое, что «где-то» его услышали и справедливость восторжествовала, жестоко, конечно, но восторжествовала. В общем-то, если вдуматься, случай избавил его от крупной неприятности… И кто-то внутри его поднимал голову и расправлял плечи, словно бы сама судьба стала на его защиту.
Увидев в окно его поступь и осанку, Мария замерла. Герэ тоже заметил Марию, но не остановился. Он лишь чуть замедлил шаг, чтобы вытащить из кармана сигарету, закурить и бросить спичку через плечо, «как Хэмфри Богарт», вспомнилось ему. Не остановился он и когда собака, выскочив в окно, побежала ему навстречу и, заливаясь счастливым лаем, принялась хватать его за руки и за штанины. Он ласково отпихнул ее, глубоко затянулся (впервые без помех выдохнув через нос) и подошел к неподвижно стоящей женщине.
– Воздухом дышишь? – сказал он. – Красиво, да?.. Хочешь сигарету?..
Он поднес ей пачку вместо того чтобы, как обычно, достать сигарету; и ей пришлось выцарапывать ее ногтями. Неторопливым усталым движением он дал ей прикурить. При этом он сам молчал и с неподдельным восхищением глядел в поля. И Мария сдалась первой.
– Так что тебе сказал Фереоль насчет собаки? – спросила она. – Ты видел Фереоля?
– Видел, – отвечал Герэ, позевывая. – Он ничего не сказал… И, полагаю, еще долго ничего не скажет. – И тут Герэ не солгал.
«Скорая» трогалась в обратный путь, и вой сирены, пролетев над полями, будто бы нарочно ударил в окно Марииного дома. Она на секунду застыла и посмотрела на профиль Герэ широко раскрытыми и даже нежными глазами.
– Что это? – спросила она. – Ты слышишь?
«У нее девичий голос», – подметил Герэ и, уже повернувшись к лестнице, ответил:
– Это Фереоль в больницу поехал.
Герэ лежал в темноте с открытыми глазами, из черного квадрата окна дул летний ночной ветерок и осушал капли пота у него на лбу и на шее. Мария спала. В эту ночь она долго с ним разговаривала и, возможно, впервые разговаривала как с равным. Герэ, позабыв о том, что равенством этим он был обязан своей предполагаемой жестокости, с интересом и, более того, с возмущением слушал ироничную повесть о ее жизни. В Марселе она любила одного типа, крутого, во всяком случае, игравшего в крутого, он был богатым сутенером и много лет выходил с ней под руку, как с законной женой, но после провала одной кражи со взломом всех заложил, и Марию в том числе. С тех пор ей запретили жить в Марселе. Жильбер, тот самый, что занимался их драгоценностями, был одним из ближайших пособников Рене – теперь Герэ вспомнил: этого Рене она неоднократно ставила ему в пример. Она лгала, – значит, все еще страдала, думал Герэ растроганно, этот тип ее крепко надул, повторял он себе, забывая, что сам оказался здесь тоже благодаря обману. На этом сходство его с Рене заканчивалось. Марии было за пятьдесят, а он не мог без нее обойтись. Познакомься он с ней, когда ей было тридцать, она бы на него и не взглянула, а взглянула бы, так измучила. Вопреки предположениям Марии, Герэ менее всего сожалел о том, что встретил ее в этом возрасте. Теперь, по крайней мере, у нее не было никого, кроме него; так же, как и у него, никого, кроме нее.
Мария вспоминала прошлое с усмешкой и порой с отвращением, а закончив повествование, сказала: «Поздно уже, пора спать, старик. Спокойной ночи». И повернулась к стене. Только через пять минут Герэ с бьющимся сердцем осмелился придвинуться к лежащему рядом телу, зная, что не вызовет в нем ничего, кроме раздражения. Но ему было все равно; это горячее тело, отвернутое в сторону и, может быть, даже возмущенное лицо, голос, отрывистый, усталый, а под конец повелительный, требующий, чтоб он скорее кончал, – этот голос подводил черту под долгими го-дами одиночества, робости, недоверия. Лежа сейчас рядом с этой спящей чужачкой, Герэ ощущал себя наконец избавленным от одиночества. Он понимал, что его признали и что ему еще многое предстоит сделать, чтобы сохранить эту женщину, устроить ее в Сенегале и обеспечить ей счастливую старость. Теперь, когда она снова допустила его до своей постели, он чувствовал себя ответственным за нее. И даже вспоминая о том, как она была с ним жестока последние две недели, как уничтожающе презирала его, он только улыбался, будто бы невинным шалостям балованной девушки.
