именинным пирогом у скорбященского протопопа отца Павла.
Я матушке написал о пропавшей посылке и о том, что Мишель деньги возвратил. Вчера приходит ответ: «Должно быть, твой друг ясновидец: откуда ему знать, сколько денег в запечатанном конверте».
Не сразу объяснился мне зловещий смысл этих слов. Я еще раз перечел их, и ярким румянцем зарделось лицо мое. Долго не мог я опомниться. Мысль, что чужие, нечистые руки касались милых страниц, что, может быть, цинической шуткой и бесстыдным взглядом сопровождалось их чтение: эта мысль меня убивала.
Целый день я был чрезвычайно расстроен. Обедая у Найтаки, выпил бутылку цымлянского, но вино еще более горячило нервы. Возвратясь домой, переоделся и направился к Верзилиным.
Там уже были Столыпин, Раевский и Мишель, вертевшийся, как бес перед заутреней. Странное дело: о чем бы ему беспокоиться? Немедленно начал он острить на мой счет, прерывая надоедливые шутки судорожным хохотом. Настоящий Маёшка!
Мы вышли вместе. Полная луна озаряла сонный городок. На улице я взял Мишеля за руку и остановился.
— Много раз я просил тебя не острить.
— Не угрожай, а действуй, — возразил Мишель.
— Тогда я пришлю к тебе секундантов.
Он пожал плечами, и мы разошлись. Дома попросил я Глебова быть моим свидетелем.
— Всякий человек, коли хочет спасения, твердую веру иметь обязан. Взять хоша бы меня. Побывал я в бегунах и в нетовцах, жил на Рогожской, в Почаеве, на Керженце, сличал многие толки, а теперича по чистой совести скажу: православная наша вера полную истину сохранит.
— Ну что же, дядюшка? Сказывай?
— Сказал бы, да слов подходящих не знаю. Оно, конечно, и попов у нас хоть отбавляй, и церкви полнехоньки, и служат честь честью, да только, все это зря.
— Что ты, дядюшка?
— Верно говорю. Мы строгость жития христианского забыли, живем по-собачьи, и в том попы сами пример дают. Водку хлещут, табаком балуются, жрут скоромное.
— Да ведь на них благодать?
— Благодать-то благодатью, а поп сам по себе. Его благодать не берет и вертается к Богу.
— Как же спастись?
— Есть ко спасению верная дорожка, только пойдешь ли со мною?
— На край света пойду, дядюшка Иван.
— Ну, ин ладно. А теперича прислушай, сынок. Ты думаешь небось, что я господский повар, ан я не повар, а поп.
— Поп?
— Глянь-ка, что в мешке-то у меня: вся снасть духовная, епитрахиль, рукавицы, антиминс, требник, чаша. Только не казенный я поп, а вольный. Слушай, Ермоша. Тутошний мир катит прямехонько в лапы к антихристу. Куды деваться? В монастырях и то не спасешься: живал я там, знаю. Одно только местечко и есть.
— Где, дядюшка?
— В костромских дремучих лесах. А проходят эти заповедные дубровушки аккурат до белого лесу Соловецкого. Сказывал мне в Киевской Лавре солдатик беглый, быдто за теми лесами есть широкий привольный край; туда ни проходу, ни проезду, и ворон не залетает, и начальство про те места ничего не ведает. Народ там расейский и бает по-нашему; одначе речи ихние не вдруг разберешь. Все у тамошних людей свое: и песни, и одежа, и посуда. Только веры истинной не знают они и попов у их нет.
— Пойдем туда, дядюшка Иван.
— К тому я и речь веду. Солдат мне все рассказал. Там, слышь, звери и птицы человека не пугаются, Адама в нем чуют. Идешь себе лесом, а белочка с дерева на плечо к тебе: скок-скок! Ястребок на ветке сидит-качается, перышки носом перебирает, в глаза тебе смотрит. Одно слово, рай земной. И в том пресветлом раю возрастим мы с тобой древо жизни.
Три суть мира: вселенная, человек и Библия.
В Библии внутренний человек есть начало и конец. Все тайны и загадки мировые в моем сердце.
Познай же себя и следуй природе своей во всем.
Весь этот день проскитался Мишель по окрестностям Пятигорска. Непонятная тяжесть ложилась на грудь: не тоска и не скука, а предчувствие чего-то небывалого, но известного.
Усталый, тихо шел он вдоль росистых лугов. Угасавшие сумерки быстро темнели; летучая мышь, кружась, задевала крылом верх белой фуражки. Замелькали городские огоньки, но безлюдное поле по- прежнему хмурилось неприветливо и угрюмо.
Издали Мишель увидал на скамье незнакомого офицера. Странное сходство с кем-то заставило его приостановиться. Кто бы это мог быть? Всмотревшись, Мишель вдруг узнал свою высокую фуражку, эполеты и расстегнутый сюртук.
На скамье сидел он сам.
Руки опустились у Мишеля; как юнкер во фронте, безмолвно он замер перед неподвижным двойником.
Но страх, безумный и дикий, перехватил ему горло, когда офицер шевельнулся и насмешливо спросил:
— Как ваша фамилия?
Это было до того ужасно, что Мишель подпрыгнул и бросился бежать. Он летел задыхаясь, размахивая руками.
Справа показалось кладбище с надмогильными крестами; слева развалистый дом Чиляева.
С трудом опомнившись, Мишель отпер дверь, вошел. Красная, как зарево, луна поднялась, побледнела и заглянула в окошко.
Откуда-то вдруг застучали отчетливые шаги. Мишель обеими руками схватился за сердце.
Шаги остановились под окном. Маленький белый олень прыгнул с подоконника в комнату; стукнули копытца.
Мишель очнулся; страх мгновенно прошел. Золоторогий олень продолжал стоять, весь озаренный голубоватым сияньем. Нечаянно Мишель обернулся и вздрогнул: ему из окна улыбался тот самый незнакомец, которого он видел во сне девять лет назад.
Олень жалобно крикнул.
Густые клубы серного дыма поползли к потолку; в их удушливом мраке блеял отвратительным голосом черный козел.
Около шести часов вечера я выехал верхом на место поединка. Глебов на беговых моих дрожках следовал за мной.
Место выбрано было близ кустарника, недалеко от дороги. Мы сошли с коней; скоро подъехали Мишель и Столыпин.
Мне приходилось стрелять из пистолета третий раз в жизни. От барьера расстоянием в пятнадцать шагов секунданты отмерили еще по десяти и поставили нас с Мишелем на крайних точках.
Я решил не подымая пистолета подойти к барьеру и ждать противника. Так я и сделал. Между тем Мишель, взяв на прицел, с насмешливой улыбкой продвигался ко мне правым боком. Начинал накрапывать мелкий дождик. Дожидаться у барьера значило разыгрывать шутовскую роль. Я выстрелил.
Мишель свалился: он был убит наповал. В этот миг разразилась ужаснейшая гроза с молнией и громом.
