похороны, советы обслуге и прочие мелочи. Я была совершенно оторвана от реальности, и от этого происходили все беды.
Теперь то, что всегда было моей страстью – а именно, чтение – превратилось в священное действо, потому что я не могла этим часто заниматься. Я все еще получала книги разных издательств страны с просьбой написать рецензию для раздела в «Кабесе». Я соглашалась, читала начало книги, несколько страниц из середины и конец, и стряпала рецензию, чувствуя себя самой большой мошенницей в мире.
Теперь же я проводила целые месяцы, тщетно пытаясь заставить себя работать, и за несколько дней приходилось делать работу нескольких недель. Я боялась, что меня уволят, и притворялась изо всех сил, будто все находится под моим контролем.
Наступал конец недели, и я сбегала в Рио на самолете (потому что поклялась, что больше никогда в жизни не поеду на автобусе, хотя плата за полеты подталкивала меня к краю финансовой бездны). Я сбегала туда, где никто меня не знает и где я могла скрыть свое отчаяние. Да, именно сбегала.
Каждый раз я останавливалась у Гейнца, который любезно принимал меня в своей гигантской квартире на Копакабане. Когда я остановилась у него в первый раз, он тоже жил в этой квартире, но потом переехал в квартиру на Ипанеме, и я была совершенно одна в этом мавзолее, пока его не продали, и у меня не стало места, куда приезжать.
Во время этих поездок я принимала ванну несколько раз на дню и все-таки чувствовала себя грязной. Я чувствовала от себя какой-то запах, которым, казалось, пропиталось все мое тело. Запах овуляции, который не покидал меня. Я мазалась слоями увлажняющего крема, коротко стригла ногти и ни на секунду не оставалась без помады на губах. Только так я чувствовала себя нормально, но лучше бы еще постоянно иметь в руке щипчики для бровей.
Гейнц решил продать свою старую квартиру и был в полном моем распоряжении, вместе со своей новой квартирой на Ипанеме, на случай, если я захочу перекусить, прогуляться или просто пообщаться. Я бесцельно бродила целыми днями по городу, а когда понимала, что проголодалась, звонила и шла к нему. Он относился ко мне по-отцовски нежно и принимал радушно, никогда не отказывая ни в чем. Когда мы впервые решили пообедать вместе, он пригласил меня в «Кантри-клаб», где и ожидал меня вместе с дочкой. После обеда его дочь (чуть младше меня) ушла, а мы с ним отправились в квартиру в Ипанеме.
Мы выпили кофе, и он стал рассказывать мне про свою семью, что он делал каждый раз, когда мы оставались наедине. Рассказал, что к дочке, когда она была маленькой, приставал отчим, известный журналист, который руководит какой-то телепередачей, и чьего имени не называю здесь лишь чтобы не стать объектом его мести. Я сама часто бывала на съемках этой программы, и тот журналист казался мне самым нежным и прекрасным из всех мужчин, с его обаятельной улыбкой и кротким взглядом, внушающими бесконечное доверие. Так вот, он приходил в комнату девочки по ночам, когда все засыпали и заставлял ее делать ему минет. Наконец она рассказала все матери, и та ушла от этого негодяя. Он же упорно все отрицал, так что вскоре мать и отчим возобновили отношения, а девочка осталась униженной и беззащитной, ей приходилось продолжать жить под одной крышей с насильником.
Когда я услышала эту историю, у меня началась истерика. Гейнцу не нужно было долго думать, чтобы понять, что это была, в некотором смысле, и моя история. Он прижал меня к своей груди и стал успокаивать до тех пор, пока я не прекратила плакать. Я рассказала ему (наверное, впервые в жизни я рассказала об этом кому-то – со всеми деталями и без всякого страха) о том, что произошло в моем детстве, и призналась, что я не в силах больше выносить эту боль. Я держала все это в себе больше двадцати лет и, справившись с несварением и диареей, не смогла справиться с тошнотой из-за паразита, пожирающего мое нутро.
Я испытывала умопомрачительную злость к жизни из-за насилия, через которое прошла в детстве, из-за невозможности открыть рот хоть раз за двадцать лет, из-за слепоты моих родителей, которые не замечали моих мучений. Я чувствовала ненависть ко всему, ко всем, потому что у меня не было ни выбора, ни защиты. Потому что мне никто никогда не сочувствовал.
Он был очень внимателен и терпелив, выслушал всю историю до конца и посоветовал мне сходить к врачу. Но после признания я стала сама себе отвратительна, почувствовала стыд за свою прошлую жизнь и злость к Гейнцу из-за истории про его дочку. Я запуталась во всем и захотела остаться одна. Я дошла пешком до квартиры в Копакабане, от которой у меня был ключ, и в которой находились мои вещи. Там я уселась на веранде в огромное плетеное кресло и расплакалась. Я смотрела на море, которое расстилалось прямо перед моими глазами, и пыталась уверить себя, что броситься в него стало бы выходом. Это был единственный раз в жизни, когда я задалась вопросом, способна ли я позаботиться о своих дочках, таких чистых и нежных, при том, насколько я сама замучена. А вдруг я унаследовала слепоту своих родителей?
Я вернулась в Сан-Паулу совершенно разбитая, и уже через несколько часов работы мне захотелось снова сбежать, прежде чем кто-нибудь заметит мои усилия сдержать слезы. По пути к лифту я неожиданно встретила своего дорогого друга Алешандре Феррейру. Я рассказала ему о своей усталости, тоске, отсутствии каких-либо желаний и о том, что плачу не переставая. Он предположил, что у меня депрессия и что я должна сходить к психиатру прежде, чем мое состояние усугубится. Но идея принимать психотропные средства показалась мне такой неуместной, что я не последовала его совету.
Я позвонила своему давнему психоаналитику, от которого отказалась, как только проявилась моя неудовлетворенность супружеской жизнью. Тогда я была очень молодой и влюбленной в Эду, у меня была Алиса, еще совсем маленькая, так что она не могла развеять моей тоски. Тогда-то я и отправилась к аналитику. Сейчас это снова стало насущно. Я вновь занялась терапией, пережив столько истерических припадков. И тогда мой аналитик, Ана Луиза, тоже пришла к выводу, что мне лучше прибегнуть к помощи психиатра, чтобы избавиться от душевной травмы, которую никто никогда не замечал.
Я задумалась о своем вновь приобретенном таланте жить в одиночестве. Я сгорела за свой день рождения, за поездки в Рио. Я покупала одежду и обувь по привычке, когда их не хватало и когда хотелось приобрести что-нибудь новенькое. У меня не было мужчины, но зато у меня были чудесные замшевые сапоги. Я не занималась сексом, но моя черная бархатная сумочка с красными шелковыми камелиями была почти такой же сексуальной, как поцелуй. У меня не было компании для горячих летних ночей, но я проводила целые часы перед зеркалом, экспериментируя с самой лучшей косметикой «Ланком». В этом заключалась моя нынешняя жизнь: сон, голод, отчаяние и потребление. Заняться терапией было в тот момент единственным выходом.
Дети тоже были не в лучшем состоянии. Они беспокойно спали, плохо ели и все время были чем-то раздражены. Наступили школьные каникулы, а вместе с ними самое глубокое уныние: я была не в состоянии играть со своими девочками, водить их гулять и даже просто купать. Я была совершенно без сил, позвонила аналитику, попросила помощи и назначила консультацию с психиатром.
В приемной мне вдруг стало стыдно. Я, сумасшедшая, должна была выглядеть ужасно для окружающих. Я, сумасшедшая, в приемной доктора, ждала с нетерпением дозы здоровья. Я, сумасшедшая, остро нуждалась в лекарстве, которое бы дало мне необходимое успокоение, которое бы помогло мне избежать самоубийства. Я, сумасшедшая, не оплачивала больше счета, рвала их, отправляла девочек с полуграмотной нянькой в школу на такси. Я, сумасшедшая, не хотела мыться, но стыдилась быть грязной, поэтому включала душ, сама садилась на унитаз, а литры горячей воды уходили в отверстие ванны. Я, сумасшедшая, молила Господа о прощении за разбазаривание чистой и горячей воды, ведь потребности наши растут, а естественные ресурсы планеты заканчиваются прямо на глазах. Я, сумасшедшая, ела только шоколад, от иной еды меня тошнило, и я просила у Бога прощения за то, что отбирала еду у тысяч голодных детей, которые умирали от истощения. Я, сумасшедшая, крепко и часто целовала своих девочек, когда они засыпали, и плакала в ужасе от того, что лишилась душевного равновесия, и молилась, только чтобы девочки не заметили этого лишения. Я, сумасшедшая, отсутствовала на работе с такой дерзкой регулярностью, с какой обычно прогуливают школу. Я, сумасшедшая...
Доктор появилась и представилась, глядя на меня тяжело и радушно одновременно. Когда я села на диван в ее кабинете, а специалист по психическим отклонениям принялась внимательно изучать меня, у меня началась истерика. Я не могла сдерживаться, и казалось, что я нахожусь за ветровым стеклом автомобиля во время грозы, и даже ежесекундные очистительные движения пальцев не улучшали видимость. Из носа, превратившегося в сливу, текли сопли, и пока я, вытерев их грязным платком, засовывала этот платок в сумку, новая порция стекала до самых губ, еще больше расстраивая меня и мешая говорить.
