Шумский понял все. Если бы присутствие Авдотьи в его квартире было такое же, как за день назад, то Шваньский не был бы так смущен. Очевидно, что Авдотья явилась домой при иных условиях.
Шумский двинулся в комнаты и крикнул на весь дом тем своим голосом, от которого вздрагивала вся его квартира:
– Авдотья! Авдотья!
Мамка, ожидавшая питомца в его спальне, появилась на пороге ее.
– Ну! – выкрикнул он, подступая.
– Прогнали, – отозвалась Авдотья кратко.
– Что? Кто? – проговорил Шумский тихо и, вплотную приблизившись к мамке, схватил ее за платье, стиснул в кулаке несколько складок с ее плеча и пригнулся лицом к лицу женщины.
Казалось, он готов был растерзать ее. Но Авдотья не испугалась.
– Прогнали, – заговорила она тихо. – Пришла Пашутка и у барона побывала. Он прибежал к нам и приказал мне сбираться, стоял надо мной, покуда я узелок завязывала, проводил меня сам чуть не до двора и очень трясся. И руки у него и ноги ходуном ходили, а сам белый, как смерть.
– А баронесса? Она? Спит?..
– Как, тоись?
– Спит?.. Проснулась?
– Проснулась вовремя, вставши уж была.
– Ничего с нею худого не было от питья?
– Да я не поила.
Наступило молчанье.
– Как не поила? – выговорил, наконец, Шумский едва слышно.
– Да так-с, нельзя было: ведь вы же знаете. Платка, как было условлено, вы не нашли.
Шумский вспомнил, что, пораженный встречей с офицером, он и не глянул на окошко.
– Так ты не поила? – повторил он, помолчав снова.
– Нет-с.
– Ну, это хорошо, – выговорил он и как бы сразу успокоился. – Это счастливо. Ну, теперь иди, рассказывай, как что было.
Шумский прошел в свою спальню, усадил няньку и заставил ее подробно рассказывать все.
Но Авдотье рассказывать было нечего: она кратко повторила то же самое. В квартиру явилась Пашута, побывала в кабинете у барона и затем тотчас же уехала. Барон пришел к дочери и выгнал няньку. Что наиболее поразило Авдотью во всем этом, был экипаж, в котором приезжала Пашута.
– В карете! На рысаках! – повторяла она.
Эта подробность имела значение и для Шуйского. Беглая, укрывавшаяся в городе горничная, должна была, по мнению Шумского, жить и ночевать, скрываясь от розысков, в каком-нибудь вертепе с бродягами. Каким же образом явилась она к барону в карете? Стало быть, она у кого-либо, кто покровительствует ей во всем деле.
– Неужто-ж барон ничего не сказал тебе? – в десятый раз спрашивал Шумский.
– Как есть – ничего. Вошел, трёсся весь, бледный, приказал собираться и надо мною все стоял. Так меня, если не ручками, так глазками, из дому вытолкал. Так и глядел на меня ястребом. Меня эти его глаза будто сзади подпихивали. Выскочила я, себя не помня, спасибо не распорядился. Добрый барин! Ведь он бы меня мог у себя на конюшне розгами выдрать. Я все та же крепостная.
Шумский махнул рукою на мамку и отвернулся.
Женщина поняла движение и вышла из спальни.
Молодой человек просидел несколько минут, глубоко задумавшись, затем пришел в себя и услыхал в гостиной мерные шаги ходившего взад и вперед Квашнина.
– Петя! – крикнул он, – иди сюда!
Квашнин вошел своей мягкой походкой и сел у окна против Шумского.
– Ты слышал, понял? – вымолвил этот.
– И понял, и не понял.
– Да ведь все пропало, – заговорил Шумский, – ее прогнали. Поганая девка бегает и орудует. Пойми ты – все пропало. Теперь мне хоть и фон Энзе убить, то толку не будет никакого. Если барон прогнал дуру- мамку, то, стало быть, знает, кто такой господин Андреев. Да это что! Мартенс и тот знает. Стало быть, весь город знает.
– Нехорошо, – проговорил Квашнин.
– Что нехорошо? Стыдно! Стыдно, что ли? Ох, ты…
Шумский хотел выговорить «дурак», но запнулся.
Наступило молчанье. Наконец, Шумский выговорил:
– Что ж мне теперь делать? Выручи, Петя, скажи, что мне делать?
