Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке

XXV, 6).

…взял в руки газету, и вдруг… видит: «Увольняется от службы по прошению…» — Вся эта часть «письма десятого» является сатирическим откликом на живо интересовавшие Петербург 1881–1882 гг. многочисленные перемещения, отставки, увольнения, назначения и т. п. в правительственных сферах, часто совершенно неожиданные для самих увольняемых или назначаемых. Так, например, министр почт и телеграфов Л. С. Маков узнал о своем «упразднении» лишь через день после царского указа и от случайно зашедшего к нему посетителя (см. об этом в «Дневнике» П. Валуева от 19 марта 1881 г.). Эта министерская и чиновничья «чехарда» была вызвана сначала событием 1 марта и последовавшим вскоре кратким периодом резких колебаний правительства, а затем твердым поворотом государственного руля на курс реакции.

…приехали какие-то и «пойги» из Вильманстранда. — «Пойга» — мальчик, юноша (по-фински); Вильманстранд — в то время город Выборгской губ. (по-фински Лаппенранта).

Письмо одиннадцатое^*

Письмо двенадцатое^*

Впервые, с нумерацией «VII» — ОЗ, 1882, № 3 (вып. в свет 18 марта), стр. 251–280. Начато не ранее 26 января — закончено в феврале[391].

Сохранилась черновая рукопись, без начала (№ 202). В конце ее (л. 5 об.) записи карандашом, рукою Салтыкова: «Не понимают благородных идей. Безграмотность (письмо). Говорят, что я повторяюсь. — [Нельзя] (Надо кол на голове тесать). Что такое человек? Прежде говорили, что человек смертен. Ныне прибавляют: и сверх того подлежит искоренению».

Варианты рукописного текста

Стр. 411, строка 17. Вместо: «или даже у Кокорева» — в рукописи:

или у Мальтуса.

Стр. 414, строка 41. После: «…все-таки надо… да-с!» — в рукописи:

Однажды, впрочем, и Расплюев рискнул свое слово вставить; предложив вопрос:

— А как же насчет врачевания? Ежели теперича все огнем попалить» да мечом порубить — стало быть…

На это Ноздрев совершенно ясно и вразумительно ответил:

— Вот именно это самое я и хотел сказать.

[После чего все недоразумения моментально исчезли, публика начала подниматься из-за стола, чтоб рассеяться по другим комнатам. Здесь Ноздрев все-таки не переставал быть центром и все говорил, все говорил.

— Прежде всего необходимо опознаться, потом сосчитаться, а наконец, и ударить разом со всех сторон: с фронта, и с тыла, и с обоих флангов.

Или:

— Невод необходимо заводить так, чтобы сразу уловить все подлежащее уловлению. Если же мы будем вытаскивать по одному пискарю на улов, то даже через тысячелетие хорошей ухи мы не соберем.

Однажды в видах большей убедительности он даже попытался иллюстрировать свои сентенции анекдотом:

— В последнюю войну, — начал он, — будучи в Систове в качестве чиновника по интендантской части…

Но сейчас же спохватился и махнул рукой, точно отгоняя дьявольское наваждение, присовокупил:

— Только те, которые истинно любят свое отечество, могут понимать, сколь сладко может волновать это чувство патриотические сердца.

Одним словом, Ноздрев торжествовал на всех пунктах; но Грызунову показалось, что раут его как будто начинает заминаться и что некоторые из гостей даже избегают кабинета, в котором Ноздрев расположил свою главную квартиру. Под влиянием этой мысли он выдвинулся вперед][392].

Стр. 415, строки 25–27. Вместо: «Прежде всего <… > тучность, царь-пушкой» — в рукописи:

Прежде всего, была призвана к содействию «Дама из Амстердама», причем оказалось, что она совсем не голландка, а наша соотечественница, девица Анна Ивановна Астраханская, прозванная «Дамой из Амстердама», потому что в песне поется: «Ехал принц Оранский через реку По,//бабе Астраханской отпустил бомо».

Стр. 415, строка 32. После: «…обращаясь к Ноздреву» — в рукописи:

Это обращение к Ноздреву было очень ловко со стороны Грызунова, потому что Ноздрев в противном случае мог обидеться. Он составлял great attraction этого вечера и собственно с этою целью был приглашен. Следовательно, всякое вмешательство побочного «развлечения» могло только доказывать, что главная приманка не удовлетворила своему назначению. Грызунов очень тонко понял эту штуку, и Ноздрев, с своей стороны, тоже отнесся к его приглашению очень благосклонно.

Подвергнув в предыдущих «письмах» сатирической критике реакцию в различных формах ее политического и бытового выражения («народная политика», «призыв к содействию», земство, суд, семья и т. д.), Салтыков переходит к обличению «реакционного поветрия» в сфере идеологии. Главная тема «мартовскою письма» — вторжение «улицы» в литературу (собственно, в газету) и буржуазного расчета и приспособленчества в науку. «Улица» — важное понятие-образ в поэтике и «социологии» Салтыкова. Впервые это иносказание появилось в его сочинениях конца 60-х годов (статья «Уличная философия»). Оно обозначало общественное мнение «толпы», ближайшим образом полуинтеллигентной, городской, не освещенное светом сознательности и передового идеала. Объективно возникновение и развитие «улицы» — своего рода «массовой культуры» того времени — было одним из явлений, сопутствовавших пореформенному процессу вовлечения страны в орбиту интенсивного буржуазно-промышленного развития. Пролетаризация многомиллионных крестьянских масс, рост городов, стремительное развитие капиталистической индустрии быстро и масштабно расширяли социальную базу грамотности и полуобразованности среди городского, особенно столичного, населения.

В конкретных исторических условиях начала 80-х годов политическая реакция и ее идеологи — с одной стороны, укреплявшаяся отечественная буржуазия и ее печать — с другой стороны, стремились использовать «улицу» в своих интересах, и не безуспешно. Именно «улица» — полуинтеллигентный, шовинистически настроенный обыватель — создала в 70-80-е годы огромный успех суворинскому «Новому времени», вызвала к жизни бульварные газеты «Свет», «Минута» и др., а в художественной литературе поддерживала не Салтыкова и не Толстого или Достоевского, а быстро канувших в Лету Авсеенок, Маркевичей, Дьяковых-Незлобиных. Однако в понимании Салтыкова «улица» являлась конкретным носителем реакции в качестве ее страдательной, а не активно-сознательной и направляющей силы (как, например, дворянско-помещичья среда). Поэтому-то Салтыков, жестко обличая «улицу», не произносит, однако, над этой враждебной ему силон («в том виде, как мы ее знаем») окончательного приговора. Он не только не отказывает «людям толпы», «людям улицы» в будущем, но, стремясь предугадать линию дальнейшего движения, предвидит для «улицы» «новый и уже высший фазис развития», который выведет ее из-под власти «Ноздревых» — все той же реакции и превратит ее в положительную и созидательную силу. В этой смелой постановке вопроса о будущем «улицы», чьи «идеалы» только что сближались с охранительным кодексом «управы благочиния», ярко