истерзавши до конца. И, что всего прискорбнее, ежели она делает человека равнодушным к смерти, то достигает этого исключительно путем общего расслабления. Не потому человек становится равнодушным к смерти, что между жизнью и ею есть подвиг, за который стоит претерпеть, а потому что между жизнью и смертью лежит до того постылый промежуток, что мысль невольно цепенеет перед обязательным прохождением этой скорбной путины.
Тем не менее весь вчерашний вечер я провел вместе с Глумовым. Забрался он ко мне довольно рано и прямо объявил, что никаких «вопросов» тревожить не станет, обменом мыслей заниматься не намерен, а только желает пробыть некоторое время в человеческом обществе.
— Одичал, брат, я, — сказал он, — даже страшно. Ну, а ты как живешь?
— Что ж я? слава богу! В надежде славы и добра…
— И прекрасно. Так, значит, ты занимайся своим делом, а я буду сидеть и молчать.
Признаться сказать, я отнесся к этому намерению без неудовольствия. Ведь я и сам иногда охотно молчу. Молчание, милая тетенька, имеет втягивающую силу, и я начинаю серьезно подозревать, что оно само по себе может вполне удовлетворить человека. Сидеть в углу и молчать — это такое глубокое наслаждение, что я никогда не представлял себе блаженства иначе как в этой форме. Особливо, когда и кругом все молчит, а еще лучше, когда все живое попряталось по углам, так что даже испуганных лиц не видишь. А начальству-то как будет хорошо, как все замолчат! Да и пора наконец! Поволновались в свое время, посуетились около всевозможных вопросцев, попразднословили — и будет. Пускай нарождаются вопросы еврейские, кабацкие, вопросы об оздоровлениях и средостениях — мне какое дело! Пускай люди стонут, мечутся, клянут судьбу, ропщут на законы божеские и человеческие — а я забрался подальше и молчу. Не потому молчу, что умудрился, а потому, что устал. Истома разливается по всему организму, та свинцовая истома, при которой действительность отожествляется с сновидением. Жизнь прекратилась, остался покой.
Стр. 453, строки 11–12. Вместо: «вот, мол, восчувствуйте! <… > прошлого старость…» — в рукописи:
и развернуть перед нами прошлое во всей безобразной наготе, бросить в воздаяние безнадежную, мучительную старость.
Стр. 454, строки 5-12. Вместо: «эти вопли действительно несправедливы <…> чувству несправедливости» — в рукописи:
действительно, тут совершается одна из величайших несправедливостей, в смысле оценки жизненных явлений, но ведь это несправедливость фатальная, и никаким образом вы от нее не уйдете. Это несправедливость, свойственная порядку явлений, в котором отдельные подробности могут улучшаться и смягчаться, но главные основы остаются все те же. Повторяю: по избиенному месту даже простые уколы принимать ужасно больно, а о плетях и говорить нечего.
Строки 24–34. Вместо: «с прочими таковыми же <… > теперь, брат, не пронесет!» — в рукописи: с другими подобными идеями («не укради», «не убий» и проч.) он не имел повода раздражаться ею, и если случайно и вспоминал, то думал при этом: авось как-нибудь пронесет! Представьте же себе, что теперь ему не только об этом не напоминают, но даже внушают, что имеются по сему предмету «правила»… какая обида1 Ужели он недостаточно твердо знал, что он всячески смертен? протестовал ли он против этого? изъявлял ли словом или движением о своих сомнениях? А ведь он все-таки чувствовал, что право быть смертным по усмотрению отнюдь не принадлежит к числу таких, которыми можно и не кичиться! И он не кичился, но покорялся ему, и был даже благодарен, когда ему не напоминали об нем! И вдруг он слышит не простое memento mori, a с «правилами» в придачу! Разве это не обида? А кроме обиды, и страх. Ибо если есть «правила», то обыватель уж говорит прямо: теперь, брат, не пронесет!
Заключительное «майское письмо» писалось в условиях укреплявшегося курса реакции, накануне назначения на пост руководителя внутренней политики вместо «прогонявшегося с двора» гр. Н. П. Игнатьева, «министра борьбы» гр. Д. А. Толстого («злым гением России» назвали его современники). Обращаясь к Н. А. Белоголовому, Салтыков писал ему 8 июня 1882 г.: «Письма к тетеньке» я кончил и, как оказывается, совершенно кстати. Во-первых, надо же было и кончать, а во-вторых, любопытно, о чем бы я теперь писать стал? Теперь надо писать о светопреставлении…» В предыдущем же письме, к тому же адресату, от 15 мая, Салтыков признавался, что зрелище российской действительности того момента повергает его в состояние «не злобы, а безвыходного горя и отчаяния». Эти настроения наложили явственный отпечаток на заключительное «письмо». Однако, опасаясь впасть в пессимизм, Салтыков изъял из первоначального текста некоторые далеко идущие негативные формулировки («Тоска, развившаяся до размеров отвращения к жизни» и др.) и закончил свои беседы с «тетенькой» страстным просветительским призывом к русскому обществу «сознать свою силу», если и не для «деятельного участия <…> в жизненном круговороте», то хотя бы для моральной поддержки «добросовестному и честному убеждению», что также считал делом «первостепенной важности».
Пускай нарождаются вопросы еврейские, кабацкие… — О «кабацком вопросе» см. примечание к письмам одиннадцатому и двенадцатому; об «еврейском вопросе» Салтыков откликнулся специальной статьей «Июльское веяние» в «Отеч. зап.», 1882, № 8. См. комментарии к этой статье, вошедшей в сборник «Недоконченные беседы» (т. 15, кн. вторая наст. изд.).
Недаром с Москвы благонамеренные голоса несутся: зачем, мол, цензура преграды «им» ставит! пускай на свободе объяснятся! — Указание на упомянутую выше статью П. Щебальского «Наши беллетристы-народники» в «Русском вестнике», в которой автор мимоходом задал провокационный вопрос: не лучше ли было бы дать Салтыкову и всем писателям демократического лагеря возможность высказаться «совершеннополно и откровенно», «назвать людей по именам» и т. д. См. также статью: Ник, Либералы на свободе. — «Русь», 1881, 24 декабря, № 59.
…а ныне к последней части этого положения прибавляют: «по правилам о Макаре телят не гоняющем установленным». — Намек на Положение 14 августа 1881 г. «О мерах к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия» и на Положение 18 апреля 1882 г. «О полицейском надзоре». Ими определялось управление Российской империи в административно-полицейском отношении.
…Сару Бернар не видал, об Сальвини только из афишек знаю… — Знаменитая французская драматическая актриса и не менее знаменитый итальянский трагик гастролировали в Петербурге в театральный сезон 1881/82 г.
…есть практики честные… Они говорят: дело в преуспеянии, а не в том, что к нам пристанет нечисть… — Диалог «племянника» и Глумова о теоретиках и практиках — одна из многих вариаций на эту тему у Салтыкова. С особенной остротой эта тема разработана в его произведениях начала 60-х годов «К читателю», «Каплуны», «Наша общественная жизнь» и др. См. в наст. изд. тт. 3, 4 и 6.
Помните… мы в конце пятидесятых годов, зазнали в Москве одного начинающего публициста («другом Грановского» он себя называл)… — Намек на Каткова и на проделанную им эволюцию от позиций умеренного либерализма в 40-50-е годы до роли одного из идеологов и вдохновителей реакции 80-х годов. В 1845–1850 гг. Катков был адъюнктом Московского университета по кафедре философии и здесь сблизился с Т. Н. Грановским, профессором того же университета по кафедре всеобщей истории. Указание дальнейшего текста на «греческие спряжения» служили для современников еще одним сигналом к узнаванию в анонимном образе намека на Каткова — инициатора и неутомимого пропагандиста системы классического образования.
…был один год… когда я одновременно обучался одиннадцати «наукам» и в том числе «Пепину свинству»… — Признание автобиографическое. Подробнее см. выше, прим. к стр. 365 и в кн.: С. Mакашин, Салтыков. Биография. 1, 2-е изд., М. 1951, стр. 128, след.
Неслыханные «публицисты», чудовищная помесь Мессалины и Марата, сумевшие соединить в своем ремесле распутство первой и человеконенавистничество
