— Да говори же, дурак! — потребовал Тетрафель. — Что…
Не дослушав вопрос герцога, слуга опрометью бросился прочь из спальни.
Тетрафель, продолжая все так же сидеть на полу среди нагромождения простыней и одеял, долго глядел на раскрытую дверь, не понимая, что произошло.
И вдруг он понял! Так вот почему сегодня во сне ему не удалось спастись от мертвецов!
Герцог очень медленно поднес к глазам руку и так же медленно повернул ее.
Розовые пятна.
Тетрафель не закричал. Он завопил на весь дворец.
Настоятель Браумин шел по тихим коридорам Сент-Прешес, беспокойно потирая руки. Сегодняшний день не предвещал ничего хорошего. Палмарис стал неуправляемым городом, и по его улицам катились тревожные и страшные слухи. А тут еще какой-то странный посетитель, которого Виссенти посчитал возможным допустить в монастырь. Разумеется, после проверки.
Настоятель подошел к двери и остановился, переводя дыхание и пытаясь успокоить бешено колотившееся сердце. Потом он распахнул дверь и увидел дожидавшегося его Шамуса Килрони.
— Брат Виссенти сообщил мне о том, что человек, желающий меня видеть, одет в дорожное платье, — сказал настоятель, стремясь говорить как можно непринужденнее.
— Да, мой друг, и чем длиннее будет дорога, тем лучше, — ответил Шамус, подходя к нему и обмениваясь рукопожатием. — С меня довольно. Больше мне здесь делать нечего.
— Твой отъезд — ощутимая потеря, — заметил Браумин.
— Палмарису грозит катастрофа, и она неминуемо разразится вне зависимости от того, останусь я здесь или уеду, — возразил Шамус. — До тебя уже дошли слухи?
— До меня ежедневно доходит множество слухов, — признался Браумин. — Трудно отличить правду от вымысла.
Шамус, усмехнувшись, кивнул. Он понял, почему настоятель ответил так уклончиво. Да, Браумин слышал о том, на что намекал Шамус Килрони. Настоятелю трудно было что-либо скрыть.
— Это не слухи, — мрачно сказал Шамус. — Герцог Тетрафель действительно заболел чумой и даже сейчас продолжает метаться в панике по Чейзвинд Мэнор.
— Его вполне можно понять, — с сочувствием произнес Браумин.
— Теперь, когда его дворец перестал быть надежной крепостью, он обратится за помощью в Сент- Прешес, — сказал Шамус.
— Мы с ним уже говорили об этом…
— Ему сейчас плевать на те разговоры, — резко перебил Браумина Шамус. — Можешь не сомневаться: отчаяние приведет его к вашим воротам.
Шамус вскинул руку, зная, что сейчас скажет Браумин.
— А вы не пустите его на порог. Поэтому я и уезжаю, друг мой. По сути, катастрофа уже началась, и я не хочу дожидаться конца.
Последние слова Шамуса, а также его утверждение, что Тетрафель обратится к монахам за помощью, объяснили Браумину все. Под катастрофой этот гвардеец подразумевал вовсе не дальнейший разгул чумы. Он говорил о грядущей буре, которая непременно разразится, когда Сент-Прешес откажет герцогу Тетрафелю в помощи. Шамус (и это показалось Браумину вполне логичным) предвидел назревающие в Палмарисе события. В городе вспыхнет грандиозный бунт. Нет, даже не бунт, а настоящая война между Тетрафелем и монастырем. Браумин считал, что они уже потеряли город. Появление в Палмарисе Де’Уннеро и его братьев Покаяния делало положение еще более опасным. Если герцог Тетрафель, до сих пор сохранявший определенный нейтралитет, поддержит Де’Уннеро и начнет будоражить население, монастырю придется ой как туго!
— И куда же ты поедешь? — спросил своего друга Браумин.
— Думаю, на север, — ответил Шамус. — В Кертинеллу или даже дальше. Возможно, заберусь в Тимберленд.
— Неужели ты ничем не можешь нам помочь? — печально спросил Браумин.
— Неужели вы ничем не можете помочь герцогу Тетрафелю? — вопросом на вопрос ответил Шамус.
Настоятель Браумин обвел взглядом помещение, потом поднял глаза к небу и беспомощно покачал головой.
— Тогда молись за нас, друг, — сказал настоятель.
Шамус Килрони кивнул, потрепал Браумина по плечу и ушел.
Настоятель Браумин ничуть не осуждал этого человека. Честно говоря, он очень сожалел, что не может бежать из Палмариса вместе с Шамусом.
ГЛАВА 38
ЧУДО ДЛЯ ФРЭНСИСА
Фрэнсис безуспешно молотил по зеленому месиву чумы, которое булькало и пузырилось под его руками. Он знал, что жить этой женщине осталось совсем недолго. Но он не мог просто смотреть, как умирает еще один человек. Третий за последние три дня.
И Фрэнсис продолжал бороться. Он не только стремился хоть немного продлить жизнь этой несчастной; он боролся с чумой, чтобы не потерять смысл своего существования.
Он даже не заметил, что сегодня чума в теле больной почему-то не набросилась на его духовный двойник с прежней яростью, а потому и не задумался об этой странной перемене и ее последствиях.
Вскоре он вышел из тела больной, сумев лишь немного облегчить ей страдания. Он пристально взглянул на обреченную женщину, затем повернулся, чтобы уйти. И вдруг окружающий его мир бешено завертелся.
Фрэнсис упал лицом вниз.
Задыхаясь, отец-настоятель Агронгерр бежал к главным воротам, где на воротной башне уже находились Бурэй, Мачузо, Гленденхук и множество других монахов. Он протиснулся сквозь толпу братьев и, оказавшись у стены, устремил свой пристальный взор за цветочный кордон. Туда же, куда внимательно смотрели и остальные.
На земле лежал брат Фрэнсис, и его голову бережно поддерживала та самая одноглазая женщина, которую многие больные требовали причислить к лику святых.
— Чума поразила и брата Фрэнсиса, — негромко пояснил магистр Мачузо.
— Розовое пятнышко, беленький кружочек, — сухо произнес магистр Бурэй. — Древние песни не лгут.
Многие вполголоса соглашались с его мнением и творили знамение вечнозеленой ветви.
Картина, которую развернуло перед отцом-настоятелем Агронгерром это туманное утро, подавляла его. Он, живший на свете дольше, чем Фрэнсис, понимал, что переживет этого молодого монаха. Агронгерр восхищался мужеством Фрэнсиса, радовался нескольким победам, которые тот одержал над чумой. Но более всего отец-настоятель восхищался главной, величайшей победой Фрэнсиса. Покинув монастырь, все эти месяцы Фрэнсис неустанно трудился, помогая больным, и до сих пор чума чудесным образом щадила его.
И вот в одно мгновение все рассыпалось в прах. Даже отсюда было видно, что Фрэнсис серьезно болен. Обычное утомление не свалило бы его с ног.
— Потому мы и должны внимательно относиться к словам старых песен, — продолжал Фио Бурэй.
Казалось, он говорил так, будто произносил перед собравшимися речь.
— Братья, жившие прежде нас, оставили нам в дар свою мудрость. И какими же глупцами мы окажемся, если не прислушаемся к их словам!
