тем видам спорта, где насилие ставилось во главу угла – различные силовые единоборства, и даже хоккейные матчи, – потому что редкие матчи обходились без драки на льду. Драки хоккеистов, как и поединки боксеров, казались Филу чем-то диким и противоестественным, явлением, альтернативным высокому интеллекту ученого человека. Более того, он всегда относился к этим парням из коммандос и всем им подобным с явной неприязнью как раз по той причине, что они, в понятии профессора, были всегда готовы на непосредственное насилие, на насилие как проявление собственной силы и ярости, агрессивности, как проявление стремления уничтожить все, что имеет собственную, противоположную точку зрения. И только сейчас, услышав от старшего агента ЦРУ об образованности этих парней, отчего-то вдруг сравнил себя и своих сотрудников с ними и подумал, что дело всей его жизни, такое увлекательное и сложное, практически мало чем отличается от дел этих коммандос.
Думать так для Фила Кошарски было неприятно, потому что он понимал простую истину. С восприятием возможности парней из коммандос тоже быть образованными людьми он не коммандос до себя поднимал – он сам опускался на уровень грубых коммандос, и при этом сравнении невольно вспоминались многочисленные беседы с пастором Рокуэллом Колем, погибшим так трагически только потому, что увидел человека, желающего проникнуть в дом Кошарски. Об этом инциденте думать было больно, но не думать нельзя, да и как-то не представлялся отец Рокуэлл уже ушедшим из жизни человеком. Ум понимал, что Коля больше нет, а сердце этого понимать не желало. Наверное, пастору нестрашно было уходить, потому что он верил в Бога и приготовил себя к встрече с Ним. Всей своей предыдущей жизнью приготовил. Фил Кошарски, что уж греха таить, сам не умея быть человеком верующим, многократно ловил себя на том, что завидует пастору, его убежденной вере, и в глубине души к вере все-таки тянется. Осознавать и принимать это профессору помогала привычка к анализу. Он умел анализировать не только физические и метеорологические процессы, но и процессы собственной мысли и собственных чувств, и потому всегда мог оценить себя здраво и без прикрас, хотя, как все люди, легко прощал себе собственные недостатки, которые в других людях казались ужасными. И эти здравые оценки, полученные в результате анализа чувств, говорили, что профессор все-таки хотел бы быть человеком верующим, – так на него влиял пастор, и, возможно, вскоре Кошарски начал бы посещать церковь. Не хватило немного, может быть, нескольких бесед и нового предложения отца Рокуэлла посетить воскресную службу. От нового предложения Кошарски, скорее всего, не отказался бы. Собственная убежденность людей умеет убеждать их собеседников. С этой старой истиной нельзя не согласиться.
Сейчас ситуация, конечно, изменилась, и Фил, скорее всего, в церковь не пойдет. Хотя полной уверенности в этом он не ощущал. И даже мелькала где-то в глубине души совершенно противоположная мысль, что он в один прекрасный момент, внезапно ощутив порыв, пойдет туда хотя бы в память об отце Рокуэлле. Но твердой уверенности в том или ином своем отношении к церкви еще не возникло, а давать какие-то зароки профессор не любил.
Несколько раз во время неторопливых вечерних бесед за шахматной партией или за чаем, в темах, которые как-то сами собой возникали, развивались, продолжались или прерывались, в зависимости от обоюдного интереса к самой теме, поднимался разговор и об ответственности человека за то, что он делает и как живет. Естественно, это были только общие беседы, не касающиеся конкретно чьей-то работы, и тем более работы профессора, поскольку работа эта принципиально не могла быть предметом публичного обсуждения. Тем не менее пастор Коль всегда твердо и однозначно придерживался собственной позиции.
– Как-то мы привыкли считать так, что все вокруг грешны, а мы сами из всех грешников наиболее безобидные. Это удобная позиция. Кстати, всему нашему протестантскому миру свойственная. И современная жизнь так устроена, что мы всегда стараемся найти для себя наиболее удобную, наиболее комфортную позицию. И когда находим ее, держимся за место и состояние, и не приведи Господи, если кто- то попытается вывести нас из этого состояния. Такого человека стоит пожалеть. Мы его уничтожить готовы и будем всеми средствами стремиться уничтожить. Не смей лишать нас нашего комфорта! И не замечаем, что нарушаем этим все заповеди Господни. Мы не видим своего состояния и все делаем, чтобы не нести ответственности за свои поступки. Состояние страуса, засунувшего голову в песок. Если ничего не видит, значит, и не страшно. А должно быть страшно. Страшно после смерти пред Господом предстать. Страшно за вопросы, которые нам зададут и на которые мы ответить вразумительно не сможем.
– Мы и сейчас не можем вразумительно ответить на вопросы, как и зачем живем, что хорошего делаем, а что плохого, – в тон священнику сказал тогда профессор Кошарски. – Вам, верующим, хорошо, вы молитесь, и этим хотя бы внутренне, хотя бы для себя, очищаетесь.
– Имеется в протестантизме и такое течение, – согласился пастор Коль. – Есть у нас священники и даже богословы, готовые всякого, постоянно посещающего службы, не забывающего молиться и читать Святое Писание дома, относить чуть ли не к святым. Боюсь, что мои коллеги сильно заблуждаются. Господь судить нас будет не по молитвам, а по делам. Молитвы лишними тоже никогда не бывают, но если они расходятся с делами, сколько ни молись, это будет лицемерием перед лицом Всевышнего. А он видит все, он даже мысли наши слышит. Грех в мыслях – грех точно такой же, как грех в поступках, потому что мысль материальна. Я только спрошу свою собаку, дать ли ей вкусненький кусочек, у нее слюна выступает. Слюна только от одной мысли. А когда мы в мыслях грешим, это тоже действует в каких-то других, невидимых нам уровнях. И Господь видит это. Он будет спрашивать нас за каждое наше праздное или лживое слово, за каждый поступок, за каждую мысль. Добрые дела на одну чашу весов лягут, недобрые на другую. И что в итоге перевесит? Не зря Иисус говорил, что немногие войдут в Царствие Господне. Чем питал ты душу свою, чем питал ты души других людей, что ты говорил о них, все то же самое получишь и о себе услышишь. И потому за всем, что делаешь, за всем, что думаешь, следить необходимо тщательно. Разные мысли всегда будут в голову забираться. Лукавый не дремлет и не желает допустить праведности человека. И потому только на Господа надо уповать и у Него искать защиты от лукавого. А Господь защитит только тех, кто Дух Его поддерживает. Не будет Господь вступаться за того, кто зло творит.
Эта беседа с пастором Колем вспомнилась вовремя, и вспомнилась так явственно, словно состоялась пару часов назад. И потому сейчас, после трагической гибели отца Рокуэлла, показалась его завещанием. И такое завещание словно бы предостерегало от взаимодействия со старшим агентом ЦРУ Джоном Джонсом и его людьми. Которые к работе относятся «без предрассудков», как, видимо, и сам Джонс. Но как выйти из сферы влияния Джонса, профессор Кошарски не представлял. Более того, несколько фраз, оброненных старшим агентом ЦРУ, явственно давали понять профессору, что ЦРУ знает о нем много, и знает в том числе о его авантюре с приписыванием сложившейся в России климатической обстановки собственным разработкам по проекту «Жара». Фил Кошарски только один из всех полностью знал практическую стоимость своего проекта. Ну, частично знала это и профессор Троицки. Но она была, как говорится, в одной упряжке с Кошарски. Реализация проекта создает, может быть, одну сотую процента того, что творится сейчас в России. Однако похоже было, что и старший агент Джонс знал это же и несколько раз намекал на свои знания. Доказать что-то с цифрами в руках он не мог, это Кошарски осознавал. Но поднять скандал и бросить на профессора тень в случае особой несговорчивости Кошарски – это было вполне реальным развитием событий. А такая тень может оказаться в состоянии повлиять на дальнейшее финансирование проектов направления, которым профессор руководил. И потому со старшим агентом следовало быть осторожным, не вступать в открытую конфронтацию, но и не дать втянуть себя в какую-нибудь авантюру. Хотя, кажется, он уже втянул. Иначе как можно назвать эту поездку в Польшу в компании с коммандос…
И снова утомительный полет, но хотя бы как-то определившись с отношением к делу, в которое втравил его старший агент ЦРУ Джонс, профессор Кошарски успокоился, и теперь уже ему не стоило большого труда уснуть. Просыпался он несколько раз, поглядывал в иллюминатор, пока еще было светло, и снова видел под крыльями или облака, или бесконечную водную гладь, по которой гуляли гигантские волны. Однако глаза опять закрывались, а когда они открылись в очередной раз, под крыльями мелькали какие-то огни. Это был большой город. Но вокруг самолета стояла темень тьмущая, густая, и даже странным казалось, как самолет может лететь через такую тьму. Кошарски посмотрел на часы. Уже девять часов, как они вылетели из Америки. Он не знал, из какого аэропорта, но это было и неважно. Ориентироваться в скорости военно-транспортного самолета Кошарски не умел, но он знал, что в Европу гражданский самолет летит часов восемь – десять. Военно-транспортный может лететь и быстрее, и медленнее, в зависимости от предназначения этого самолета. В любом случае стоит ждать скорого
