баках 800 литров горючего, чтобы сделать круговой полет на север. Короткий и легкий, всего три с половиной часа, этот полет был одним из самых удачных. Мы пролетели над озерной равниной Анадыря, над его притоком Канчаланом, лениво извивающимся среди озер и болот — непроходимых и бесконечных болот—и достигли главного Анадырского хребта, покрытого сейчас снегом, взъерошенного тысячами острых вершин. К сожалению, ограниченный запас горючего не позволяет пойти дальше и перевалить через хребет на его таинственный и недоступный арктический склон.
Назад — по долине другого притока Анадыря, Танюрера, такой же озерной и болотистой. На западе за ней мрачно высится в тучах хребет Пекульней, острая пила зубцов и пиков, перегораживающая бассейн Анадыря, навстречу подобной же узкой пиле, хребту Рарыткину, идущему с юга.
Со следующего дня начинается смена моторов. Сначала все идет складно и быстро. Моторы плавно ползут на блоках, поднятые стрелой из моторной гондолы, на место им становятся новые, свежепокрашенные, похожие на каких-то гнусных, громадных насекомых из прошлых времен, или на двенадцатилапую чудовищную мокрицу.
Я снимаю эту операцию двумя фотоаппаратами и маленькой кинамкой — но это не очень помогает делу: после того, как арматура моторов присоединена, наступает длительный и безнадежный период неполадок: на пробном полете моторы не дают полного числа оборотов, потом начинает гореть карбюратор, свечи оказываются старым, негодным хламом. Бристоль, починенный Крутским в Уэлене, снова сдает — и так, день за днем Крутский и Косухин проводят все время на самолете.
А пока что почти ежедневно на западе видна зубчатая цепь хребта Рарыткина, сначала черная, потом белая от снега. „Рарыткин опять смеется“ говорит Страубе утром, и я отворачиваюсь от окна, чтобы не видеть насмешливой улыбки хребта.
Между тем наступила осень. По моему плану, только до 20 сентября мы должны были базироваться в Анадыре — и в самом деле, летние восточные ветра сменились западными и северозападными, от которых стоянка в комбинате совершенно не защищена.
Уже 13 сентября сильный ветер мешает работам, и мы теряем один из наших складных якорей — ломается скоба. 20 сентября приходится взять в комбинате простые якоря и поставить самолет на 4 якоря.
22 сентября сильный шторм с запада бьет самолет — он качается на волнах и чертит крыльями по воде. День и ночь, вверх и вниз, в результате в днище выбито несколько заклепок, и появляется течь. Приходится уйти на ночь под другой берег лимана, под Тонкий мыс; наши летчики, взяв с собой для увеселения виктролу, ночуют там в яранге у эскимоса Папки.
Остальные остаются в комбинате. Мы живем здесь в одной из комнат столярной мастерской, которую управление рыбными промыслами любезно нам предоставило.
Здесь у нас топчаны (койки), длинный стол, на котором играют в традиционную морскую игру — козла (домино) и даже печка, которую можно топить местным углем. Но, к сожалению, мастерская рассчитана на лето, пол и стены со щелями, и когда дует вест или нордвест, то печка бессильна поднять температуру, и только в спальных мешках находишь спасение от ветра.
23 сентября с вечера начинает падать барометр — и на следующее утро уже воет шторм с норда, со снегом, с пургой и поземкой. У нас холодно, но самолету пока хорошо, он укрыт с севера изгибом берега.
Весь день падает барометр, ветер, все крепчая, по всем правилам циклонов поворачивает против часовой стрелки. Я предсказываю западный шторм, но мне не хотят верить, уж очень это некстати.
Вечером попасть на самолет уже нельзя — волны слишком велики для здешней маленькой лодки. Утром мы просыпаемся, заваленные снегом: во все щели надуло сугробы и местами они толще полуметра. Фотолаборант Филома-титский закрыт пеленой снега, и вся стена над ним—в белых фестонах. Барометр упал неслыханно: 727 миллиметров.
Но нам некогда предаваться печальным размышлениям об эфемерности нашего жилища. В 8 часов утра прибежал береговой матрос с сообщением, что самолет сорвало. Несмотря на четыре якоря, машину тащило быстро и неотвратимо к полосе прибоя. Но попасть на него и сейчас нельзя — единственная лодка, уцелевшая до осени, ночью разбилась о пристань. Приходится ждать, пока хвост самолета не коснется пляжа — и затем экипаж, один за одним, по пояс в воде, начинает карабкаться на хвостовое оперение.
Жители комбината, которые все время принимали большое участие в судьбе самолета, сбежались на берег, и мы общими усилиями, в набегающих одна за другой холодных волнах, держали самолет за хвост и за растяжки, чтобы не дать ему повернуться крылом на берег.
Надо навести мотор, — но разве при такой температуре моторы заведутся сразу? Особенно когда это действительно спешно? И вот сорок или пятьдесят минут в бешенном шторме, бьющем в лицо песком и снегом, в белесой мгле, среди холодных волн — мы ждали, держась за хвост и отталкивая его от берега. Наконец, пускается в ход остаток сжатого воздуха и винт закрутился. Самолет уходит под тот берег, к Папке, здесь стоять безнадежно, два якоря уже совсем утеряны.
Самолет уходит, быстро скрываясь во мгле, а мы возвращаемся в наше полное снегом логовище. Теперь надо выбросить этот снег, хоть немного закрыть дом снаружи (опрокинутыми столами, например) и отправить кого-нибудь пешком к Папке с теплыми вещами: ведь летчики промокли, а вода сейчас на ветру сразу замерзает, и пока они дойдут до того берега, все у них обледенеет.
Но едва я снарядил Филоматитского и Михайлова—как в пурге показывается самолет: не видно, вращается-ли винт, но машину дрейфует к песчаному берегу в километре южнее комбината. Я бегу в комбинат собирать людей, и затем на берег — конечно, с двумя фотоаппаратами и кинамой: надо же фиксировать события.
Самолет уже повернулся хвостом к берегу, и волны выкидывают его на пляж. Он в ужасном виде — лед покрывает всё, и фюзеляж, и стойки, и даже крылья. Везде кора льда, местами до 10 см толщиной и длинные сосульки. На летчиках—также ледяная кора: у Страубе на фуражке целая ледяная каска (выбегая из дому, он не успел захватить кожаный шлем). В самолете везде вода, и в ней плавают меховые сапоги, брезенты, рукавицы.
Мы вытаскиваем насколько возможно хвост на пляж и закрепляем крылья якорями. Так самолет будет стоять крепко — и лишь носовую его часть обдает вал за валом, и ледяная кора нарастает все больше.
Под тем берегом, оказывается стоять не лучше — ветер так силен, что и туда заходят волны, сталкиваясь беспорядочной толчеей. Решили лучше итти и выброситься на плоский берег.
Пока летчики ходят отогреваться и переодеться, мы возимся с самолетом, потом отливаем воду — в пилотской кабине ведер 30, там выбит ряд заклепок.
К ночи с приливом самолет вытаскиваем еще — и он сидит как будто прочно.
На утро — совершенно другая картина: яркое солнце сияет в снегах, и везде лед — вся бухта на 500 м от берега покрыта сплошным льдом; а дальше шуга, и лишь где-то там среди бухты белые гребни неутихающего шторма. По льду можно ходить. „Даша“ теперь сидит в спокойной гавани — ей не страшны никакие волны. Вот они вчерашние наши враги — замерзли на берегу в виде валов снежуры и льда, набросанных за ночь.
Наш самолет не один в таком положении, вблизи лежат два кунгаса, наполненные до верху льдом, а груз из них — макароны, рис, сухари — рассыпаны по всему пляжу. Какой-то рабочий собирался совершить свадебное путешествие на 2-ую базу АКО и все его приданое также раскидано по берегу.
У утесов, к северу от комбината, лежит с пробитым боком катер. Он прибежал сюда из Анадыря — скрыться от северного ветра под утесами, и попал в западный шторм.
Положение наше становится все более тяжелым: если не разойдется лед, мы скованы здесь до весны! И наиболее экспансивные члены экспедиции строят планы, как мы, подобно Амундсену, расчистим площадку на льду, и все же улетим (ведь Амундсен летел к полюсу в 1926 г. на двух таких же „Дорнье-Валь“).
