правительства — развивать на садовых участках огородничество и садоводство? Как это совмещается?
Товарищ Занзегуров готов был лично вырубить ради воздушной этой женщины все окрестные леса, забайкальскую тайгу и Беловежскую пущу. Но!..
— Нельзя, — уныло повторил он. — Тут — кому как повезло. Достался пустырь — заводи огород. А лесопосадки достались — сохраняй.
Сохраняют! — ехидно откликнулась, раздвинув низкорослые заросли малины, соседка Селивановых, маленькая хромоногая пенсионерка, бывшая учительница ботаники Очень, доложу вам, сохраняют. Павел-то Кудрин срубил черемуху. А вы и знать не знаете. И эти вырубят. — Она метнула ненавидящий взгляд в красивую Лидию Леонтьевну.
Товарищ Занзегуров, на миг превратившись в прежнего главу кооператива, с грозной небрежностью обернулся к соседке.
— С Кудриным разберемся! — сказал он таким тоном, словно пенсионерка-доносчица и была тем самым злоумышленником Кудриным.
Перепуганная старушка юркнула в малинник.
Ног такая сложилась ситуация к тому времени, когда Лидия Леонтьевна Селиванова вступила во владение дачей.
Арнольд Тимофеевич вскоре укатил в длительную Командировку, в Азербайджан, где он вел крупный хоіяйственный объект.
Лидия Леонтьевна проводила дни на веранде, караулила непоседливую дочку (какой-нибудь клещ- одиночка мог все-таки затаиться среди ветвей) и злилась на мужа: ему там хорошо — солнце, море, свежие овощи, а ей здесь… шагу ступить негде, не говоря уж о том, чтобы грядку вскопать. Она, правда, попыталась расковырять кое-где между деревьями целину и посеяла там разную мелочь. По заматеревшая листва берез не пропускала солнечные лучи, глушила бледные росточки, обескровливала. Да и поздно было сеять — соседи уже хрумчали свежей редиской.
Приходил товарищ Занзегуров. Он жалел похудевшую, бледную Лидию Леонтьевну. Она казалась ему сказочной царевной, заточенной в замке злым волшебником. Освободить ее товарищ Занзегуров не мог, но хотя бы утешить… Отправляясь в гости, он надевал теперь рубашку с вечно крахмальным воротничком. Воротники рубашек не сходились на мощной шее товарища Занзегурова, однако он ухитрялся застегивать их на верхнюю пуговицу. Это было невыносимой пыткой. Товарищ Занзегуров багровел и терял голос. Сиплые беседы его не приносили утешения Лидии Леонтьевне, наоборот — они только бередили ее душу, потому что товарищ Занзегуров мог разговаривать только на садовоогородные темы.
И наступил роковой день — день падения товарища Занзегурова, день его служебного преступления. Он сложил к ногам прекрасной Лидии Леонтьевны свой общественный долг, как Антоний свой меч к ногам Клеопатры.
В тот день товарищ Занзегуров, желая порадовать затворницу, принес ей в подарок первый крохотный огурчик со своей грядки. Лидия Леонтьевна бережно приняла огурчик в ладони, как неоперившегося птенца, склонилась над ним и… беззвучно заплакала.
Этого товарищ Занзегуров вынести не смог. Он незаметно расстегнул верхнюю пуговицу и звонким вдруг шепотом произнес:
— Вот если бы… хулиганствующий родственник!
Лидия Леонтьевна подняла на него недоумевающие глаза.
Совершивший предательство товарищ Занзегуров заторопился. Бывают, знаете, такие случаи: родственники дачников, обиженные чем-то… претендующие, в общем… ну, там в пай их не взяли или в чем другом обошли — мстят, пакостят разно… И для наглядности привел свежий примерчик: у этого самого Пашки Кудрина, который собственную черемуху выкорчевал, какой-то дальний родственник, имеющий на Пашку зуб, порубал топором всю смородину. Кудрины в суд на него подавать не стали — как-никак родная кровь, — а правление, со своей стороны, умыло руки: разбирайтесь, мол, сами, дело семейное.
У Лидии Леонтьевны высохли глаза. Она смотрела на товарища Занзегурова, но как бы сквозь него. Уже кто-то другой или что-то другое виделось ей за спиной председателя.
Через день дачу Селивановых посетил племянник Лидии Леонтьевны Гога. Он приехал в собственных оранжевых «Жигулях», на переднем стекле которых было написано «Фиат», а на заднем прилеплена черная негритянская пятерня.
Пока Гога поедал клубнику со сливками (остатки очередного презента товарища Занзегурова), Лидия Леонтьевна жаловалась ему на жизнь, задавленную березами. Гога мельком глянул в окно и презрительно бросил: «Дрова, ма танте».
Лидия Леонтьевна исподволь заговорила о хулиганствующем родственнике. Слова «хулиганствующий» она, разумеется, не произносила. Будучи опытным словесником, Лидия Леонтьевна плела тонкие кружева на тему «униженные и оскорбленные». Гога слушал её, напряженно приоткрыв рот. Потом враз усек и сформулировал:
— Сирота! Годится, а?
И вовсе сделался серьезным.
— Вот что, ма танте, — сказал, — исчезните-ка отсюда на недельку. Простудите Наташку или слух пустите, что простудилась, — и в город. Только на недельку, не меньше Пусть участок без хозяев побудет. — Гога помолчал и закончил непонятно: — Детишкам на молочишко.
Лидия Леонтьевна съехала в воскресенье.
Гога заявился в четверг. Приехал он в этот раз на грузовом «ЗИЛе» с прицепом. Управлял «ЗИЛом» щуплый паренек в рваной тельняшке.
Сторож Пимен запросил с них пятерку. У Гоги не оказалось пятерки. Было у него шесть двадцать, но — в стеклянной упаковке. Пимен принял бутылку и заплакал:
— Ить это же я опять запью через вас, паразитов!
На участке Лидии Леонтьевны Гога достал из кузова бензопилу и разделся до пояса, обнаружив некогда мускулистый, а теперь подернутый ровным жирком торс. Белотелый и чернобородый, он походил на античного героя.
— Сироту обижать?! — пробормотал Гога, без улыбки подмигнул спутнику.
Щуплый его спутник мелкозубо оскалился.
Гога был современным молодым человеком, он знал всякое дело. Между прочим, свои оранжевые «Жигули» он заработал как раз пилой и топором на постройке колхозных коровников. Он валил березки аккуратно — вершника к вершинке, чтобы не повышибать стекла на веранде, не покалечить летнюю кухню или туалет. Приятель его, вооружившись топором, обрубал ветки и проворно вязал веники.
Светило солнце, ласковый ветерок обдувал влажную спину, застоявшийся организм «хулиганствующего родственника» Лидии Леонтьевны радовался работе, и Гога, время от времени задирая бороду, дурашливо пел-выкрикивал:
— Бэл-лая бэр-рёза! Я тэбя люблю!
Из зарослей малины за всем этим разбоем с ужасом наблюдала учительница-пенсионерка. Гога почувствовал ее взгляд, обернулся и, увидев свидетеля, на всякий случай, потрясая пилой, рявкнул;
— Сироту обижать!!
Пенсионерка в страхе бежала. Она подалась к сторожу, за помощью, но пока дохромала до его подворья, было уже поздно. Пимен сидя спал посреди пыльного двора, уронив на грудь квадратную голову и уткнув в землю руки-коряги. Рядом валялась опорожненная бутылка.
Гога с приятелем навязали двести веников. Хлысты они раскряжевали и побросали в кузов. Вся эта операция заняла у них часа полтора.
Веники в тот же день были распроданы возле центральной бани.
Куда Гога с приятелем сбыли березовые дрова, осталось неизвестным. Да и не в этом суть.
В субботу сбежавшиеся к даче Селивановых члены кооператива наблюдали жуткую картину разорения и скорби. Вернувшийся из командировки Арнольд Тимофеевич топал ногами и безобразно кричал. Лидия Леонтьевна рыдала. Безутешно плакала Наташка.
Товарищ Занзегуров наблюдал за всем этим издали. По долгу службы ему полагалось бы подойти, отобрать у пострадавших и соседей свидетельские показания, возможно, составить акт, но товарищ Занзегуров лучше, чем кто-либо, знал: судиться с «хулиганствующим родственником» Селивановы не будут.