Чудесная встреча
Очень плохо, что у нас нигде не учат, как надо писать, чтобы сделаться писателем. Нет, конечно, имеется, говорят, литературный институт, разные учебники и пособия: слава богу, не такой уж серый — слышал. Но я не это, я другое имею в виду. Главного нет. Отсутствует твердая и единая установка. Такая, где бы конкретно сказано было: так, мол, и так — и ни шагу в сторону. И как раз поэтому, я думаю, несмотря на институт и пособия, наблюдается в писательском вопросе жуткий разнобой. Каждый гнет в свою сторону и по-своему извращает.
Я так уверенно говорю потому, что сам на этом деле хватил мурцовки. Через край, можно сказать. Меня эти знатоки чуть до инфаркта не довели и тихого помешательства. Честное слово.
Напишу, бывало, рассказ. Короткий, чтобы людей не утомлять. Несу в газету, к редактору.
— Прочтите, — прошу, — при мне. Он читает и говорит:
— Схематично.
— То есть? — спрашиваю. — Не понимаю вас что-то. Я ведь не чертежик принес, а рассказ.
— Ну, это такое образное выражение, — объясняет он.
— Уже понятнее, — говорю. — А что делать? Посоветуйте — вы же специально ученый.
— Надо, чтобы эта схема мясом обросла.
— Так! — говорю я. — Очень интересно. Мясом, значит? А почему не рыбой? — Ну, если хотите, пусть рыбой, — соглашается он.
— Между прочим, — замечаю я, — очень непрофессионально разговариваете. Другого я от вас ждал. Все же здесь не мясной магазин, а редакция.
Он обижается:
— Тогда идите в другое место. Может, там с вами более профессионально поговорят.
Иду в другое место — в редакцию журнала. Там сидит такая дама — дальнозоркая. Берет двумя пальчиками мой рассказ, относит на расстояние, смотрит на свет и заявляет:
— Расплывчато.
— Поясните, — прошу. — В каком таком смысле. — Непроработано, — говорит она.
— А как проработать?
— Ну, знаете… — мнется дама. — Не могу я вот так сразу… Это дело творческое, индивидуальное…
— Но все же, — говорю. — Должны быть какие-то рекомендации.
— Учитесь у классиков, — советует она.
— А классики-то, классики
— Ну… прежде всего — талант.
— Ага, — смекаю. — А я, значит, пень набитый?
— Я этого не говорила, — пятится она. Тьфу ты! Ну как со стенкой разговариваешь!
…Иду в третье место — в издательство. В издательстве редактор — человек еще довольно молодой, но, видать, начитанный и строгий. В очках.
— Видите ли, — начинает объяснять он. — У вас, собственно, пока еще нет рассказа, а есть скорее этюд, набросок…
— Сынок! — говорю я. — Мне все равно, как назовете. Главное — тут правда все. С жизни списано. С натуры.
— Видите ли, — поднимает он бровки. — Как бы вам растолковать?.. Есть правда жизни, а есть правда искусства…
— Ах вон что! — говорю. — Тогда ясно. Если их у вас столько развелось, то где же тут правды добьешься.
В общем, заклевали они меня вконец и запутали. Сколько ни носил рассказов — результат тот же: то шибко туманно, то шибко прозрачно, мяса нет — одни кости, костей нет — одно голое мясо… В молодежной газете какой-то длинноволосый раз даже предъявил, что я жизнь плохо знаю.
Это я плохо знаю! Да я огонь и медные трубы прошел, четыре раза тонул, с топографами голодал, в подземелье спускался, с крыши падал!.. Ах, думаю, мозгляк сопливый! Повисел бы ты, как я, полтора часа на карнизе — что бы ты тогда запел?!
Не знаю, чем бы все это кончилось, да, спасибо, один хороший человек меня надоумил. Один литературный консультант в журнале. Такой позеленевший старичок из старой редакторской гвардии. Заприметил он меня, видать, и посочувствовал.
Отозвал как-то раз в сторонку и говорит:
— Извините, что вмешиваюсь, но я вам в отцы гожусь и хочу дать один важный совет. Не обидитесь?
— Какая может быть обида, — отвечаю. — Только этого и добиваюсь.
Тогда старичок поманил меня нагнуться и шепотом, на ушко, говорит:
— Писать, юноша, надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Соображаете?
— Вас понял, — сказал я, с чувством благодарности пожал этому старичку руку и пошел домой.
Дома я сразу настроил машинку для печатанья через один интервал, обложился бумагой и засел.
Два месяца сидел безвылазно. Сочинил шестьсот страниц с лишком. Словам было очень тесно. Некоторые даже вовсе не помещались, и я их тогда мелким почерком, от руки, вписывал на второй этаж, сбоку и с обратной стороны.
Рукопись получилась такая, что в папку не полезла. Но я придавил ее коленом и зубами затянул тесемки.
Мыслей на всю эту площадь я, помня наказ старичка, подпустил две штуки — чтобы они нигде друг с дружкой не сшибались и не застили. Одну, как сейчас помню, насчет того, что в городах повсюду надо сажать вместо тополей березки, поскольку с тополя летит вредный пух и затрудняет дыхание. А вторую, совсем независимую, из другой области: о теперешней молодежи и как она не соблюдает традиции.
Редактор в издательстве (тот самый — строгий, в очках) как увидел мою папку, так с лица переменился и залебезил. Водой минеральной стал угощать и сам выпил два стакана. Совсем другой человек — куда что девалось.
По рукописи одно только замечание и сделал.
— Да, — сказал, — тесновато у вас словам, пожалуй.
— Ничего, — ответил я, — В тесноте — не в обиде. — И, наклонившись ближе к нему, добавил: — Зато мыслям просторно.
Сейчас жду окончательного решения по своей книге. А пока времени зря не теряю и, как вооруженный главным принципом и направлением, срочно пишу вторую часть.
Железная рука
Познакомились мы в автобусе.
Я опустил в билетный аппарат пятачок, крутнул ручку — никаких последствий. Крутнул второй раз, третий — тот же результат.
Предстояло ехать зайцем.
— Товарищи! — обратился я к соседям. — Скажете в случае чего?
— Скажем, скажем, — пообещали товарищи. — Стой спокойно.
Потом к аппарату протиснулась бабушка. Ее не успели предупредить, она бросила пятачок — и тоже не получила билета. Бабушка загоревала, затарабанила по аппарату сухоньким кулачком. Но металлический живоглот издевательски молчал.
Дело происходило на задней площадке, и мы стали просить впередистоящих: передайте, мол, водителю — касса-то у него не работает.
