созреть… Скажете: ужасно. Но не ужасно ли рождение? Младенец потому лишен сознания и памяти, что минута появления на свет мучительнее тысячи смертей. Но кто пожелает сохранить младенца в утробе навечно, лишь бы он не испытал ужаса рождения? Иные корабли погибают в пути вместе со всем экипажем. И Земля – космический корабль, который в опасности, стеклянный корабль над бездной, с грузом бомб в трюме, с экипажем, который готов открыть друг по другу стрельбу из чего попало, хотя надо бояться уронить молоток!
– Несть числа печалям, – сказал патер. – Однако мне нравится мир, который вы нарисовали. Он – как засеянное поле, я знаю, кто сеятель! Из колоса единого зерна его, и когда колосья новые поспеют, ветер вновь разнесет зерна, чтобы мертвая мгла стала новым полем господним! Превосходно! Нет, я не освежаю предмет нашего спора, двинемся дальше: не боитесь ли вы пресыщения для своих дарвинистских богов, то есть нас с вами, после нашей эволюции?
– О пресыщении только мы с вами и можем говорить – после хорошего обеда. Безграничные возможности сопряжены с безграничными потребностями, только не воображайте, что они всегда будут удовлетворены, эти потребности: там нас ждут свои труды и трагедии, свои обманутые надежды и свои печали. Не за счастьем мы туда идем, коллега поп, нет, не за счастьем. Думаю, будем еще завидовать себе иногда, таким, какие мы сейчас есть.
– Но участь это сияющая! Справедливо ли, что сияет она одним нам и потомкам? Почему должны быть обмануты миллиарды уже умерших в надежде на воскресение и жизнь вечную? Это ведь все равно, что ограбить покойника, доктор Даугенталь!
– Рискую допустить это всеобщее воскрешение, – сказал Даугенталь. – Почему нет? Зло исчезнет: оно ограничено в применении и вызвано условиями Земли, добро же универсально и применимо повсюду, даже сегодня и здесь! Потомки будут бесконечно добрее: не зная смертных мук, они поймут наши и поднимут нас из гробов, восстановят из пепла, позволят сделать новую попытку эволюции, помогут возвыситься до них самих. Это даже может им понадобиться в каких-то практических целях: впереди у них огромная тяжелая работа.
Патер засмеялся.
– Доктор Даугенталь, позвольте уж тогда и немножко прежнего, бесхитростного: прозвучит труба архангела и…
– Дело ваше, как обставить спектакль, – ответил Даугенталь. – Постарайтесь, может быть, вам лично это и будет поручено!
Теперь засмеялись оба.
– Что ж, – сказал патер, – не напрасно я к вам приходил. Пусть обернется зло благом: заблуждения ваши обогатят мою проповедь. – Он помолчал. – А если эти ваши дарвинистские прабоги, пославшие корабли, научились затем проницать пространство, сделались вездесущи?.. Гм!.. Господи Иисусе Христе! А дьявол? Куда мы с вами подевали сатану, доктор Даугенталь?
И опять оба они засмеялись.
– Стеклянный корабль!.. – повторил в задумчивости патер. – Если уж мы заговорили о кораблях, то ведь всякий из них имеет капитанский мостик.., кто-то стоит у штурвала! Кто капитан?
– Или подопытный кролик, – сказал Даугенталь.
– Что ж… Но мои прихожане, кажется, собираются наделать мне хлопот, – сказал патер, оборачиваясь на шум, донесшийся со стороны аптеки. – Благодарю вас – и прощайте!
Подхватив полы сутаны, он поспешно удалился.
Репортеру никогда еще не доставалось столько всякой работы подряд. Ушло в эфир небольшое радиоэссе о вероучении г-на Эстеффана, затем репортаж о волнениях на религиозной почве – оператор отлично снял сцены драки, диспута, с пистолетной стрельбой и заключительным 'Из бездны воззвах', пропетым коленопреклоненною толпою. Очень живописно получилось!
Когда патер удалился, запахло буйством, анархией, кто-то возжаждал крови еретиков. Благоразумное ядро католической общины воспротивилось, но все-таки часть мебели успели изломать – г-н Эстеффан так никогда и не получил причитающейся страховки.
Зато в определении судьбы его и прочих еретиков было немедля проявлено полное единодушие…
Репортер с оператором приняли католицизм по первому требованию, так что без всяких помех отсняли еще один сюжетец: как г-на Эстеффана, связав, повлекли в узилище – опять в полицейский участок! Именно этот шум и встревожил разговорчивого патера.
Счастье для Дамло, что он не видел, как хозяйничают в подведомственной кутузке.
За неимением сержанта, пылкие паписты изловили и успешно обратили в истинную веру парнишку-постового…
Потом все, успокоенные, разошлись. И ничто, ровнехонько ничто не предвещало бури, которая разразилась всего лишь через несколько часов На город, подобно занавесу, опускался вечер – последний вечер!..
Глава 14
Не было покоя, кажется, одной г-же президентше.
– Хорош зятек! – сказала она, едва Марианна появилась в дверях. – Полюбуйся-ка! – она указала на телетайп. – Всякая демократия имеет свои пределы. Есть вещи, которых…
Яростный вопль девочки остановил материнское нравоучение. Марианна сорвала с телетайпа полоску бумаги – справку из Особого бюро, четыре строки машинописного текста, пустила по комнате клочья, но этого ей, само собою, показалось мало: следом, треща, покатился весь рулон – важнейшие секретные сведения, расшифрованные при помощи компьютерной приставки, агентурные донесения, домашние и биржевые новости…
Президентша глазом не моргнула.
– Если эта история будет продолжаться, – произнесла она довольно жестко, – нам придется изгнать его из страны!
– Будет!.. Будет!.. Будет!.. – пыхтела Марианна из горы уродливого серпантина. – Кто просил тебя шпионить?., кто?!, кто?!, кто?!
Затем она изломала о телетайп три телефонных аппарата, обрушила на него стул и влила графин воды. Президентша позвонила горничной:
– Пусть это все заменят, распорядитесь!.. Ну, деточка, ты успокоилась? – Марианна не подумала ответить. – Поняла, что он тебе не пара? – Президентша умело уклонилась от пущенного в нее графина – брызнули осколки стекла… – Если у тебя вправду хватит ума…
– Да, – сказала Марианна. – Да, хватит! Так и знай! Что сделаете с ним, то будет и со мной, клянусь господом Иисусом Христом и всеми святыми, целую на том крест!..
Что, съела, мамочка? Лучше бы тебе помолчать! Может быть, я еще бы подумала, только не думаю, чтоб передумала, потому что это у меня навеки!
Прозвучавшая клятва была у Марианны нерушимой, мать, услыхав, даже несколько побледнела, но сдаться не могла.
