– Во всяком случае, мои ощущения не противоречат этому утверждению, – откликнулся я и внимательно посмотрел на нее.
Она показалась мне спокойной, немного надменной и равнодушно-веселой – как всегда, словно ничего не случилось с нами вчера и словно нам не предстояло заглянуть в самую глубокую бездну в ближайшие часы.
Что ж, это было правильно. Мне оставалось только порадоваться силе ее неукротимого духа и постараться хоть немного походить на эту удивительную сероглазую то ли богиню, то ли все-таки женщину.
– Тут ко мне привязался какой-то странный человек, – деловито рассказывала Афина. – Говорит, мы все делаем не так. А он, дескать, знает, как правильно!
– Ну да, – вздохнул я. – Мне всю жизнь везло на таких специальных ребят, которые приходят черт знает откуда, делают умное лицо и говорят, что «знают, как правильно».
– Это другой случай, – перебила меня Афина. – Этот человек говорит, что своими руками записывал речи нашего доброго друга Одина. Мне показалось, что тебе будет любопытно его выслушать.
– Скорее уж это будет интересно Одину.
– Я тоже так сначала подумала. Но к нему сейчас не подступиться. Не знаю уж, на что он уставился своим внутренним взором, но отвлечь его от этого зрелища совершенно невозможно.
– А как его зовут, этого умника?
– У него и спросишь! Вот он, – Афина бесцеремонно ткнула пальцем себе за спину. Там обнаружился невысокий крепыш средних лет, угрюмый и бородатый.
– Я Снорри Стурулсон, – с достоинством сообщил он.
– Вот уж не думал, что нам доведется познакомиться! – рассмеялся я. – Можете себе представить, в свое время я прочитал все, что вы написали. Правда, в переводах…
– О, да ты знаешь грамоту! – одобрительно отметил автор «Младшей Эдды» и «Круга Земного».
– Немного, – скромно согласился я.
– Ты знаешь, что все идет не так, как было предсказано? – спросил Снорри.
– Догадываюсь.
– Еще можно попробовать исправить положение. У меня с собой свиток, где записано «Видение Гюльви». Там ясно сказано, как все должно быть. Многое уже невозможно изменить, но если Один все-таки схватится с Фенриром и Тор подоспеет вовремя, чтобы вступить в битву с Ёрмугандом, все пойдет как надо. Тебе же следует подумать о том, как погасить солнце. И может быть, тебе следует оседлать Мирового Змея? В пророчестве ни о чем таком не говорилось, но такой поступок придаст тебе величия. Если хочешь, мы можем вместе перечитать письмена и подумать, что еще можно исправить.
– Спасибо, не надо, – улыбнулся я. – Я приблизительно помню, что там было написано. И изо всех сил стараюсь сделать все наоборот. Рад, что ты это заметил: значит, мои труды не пропали даром.
– Ты стараешься сделать наоборот? – изумленно спросил Снорри. – Но почему?!
– Потому что мне не нравится пророчество вашей Вёльвы. Чего только вздорная баба сдуру не наболтает! И Одину оно тоже не нравится. Собственно говоря, это была его идея – сделать все наоборот. Возможно, я для вас не бог весть какой авторитет, но ему-то вы доверяете?
– Как можно доверять Одину? – удивился Снорри. – Его лукавство всем ведомо. Так он решил восстать против судьбы? Что ж, это на него похоже!
– Похоже, – согласился я.
– Нас ждет хаос, – пообещал Снорри. – Пророчество сулило хоть какую-то надежду на то, что все уладится – потом, после битвы…
– Да уж, с надеждой придется расстаться. Ничего не уладится – ни после битвы, ни до нее, ни во время… Нас ждет полная неизвестность, друг мой Снорри. Вы должны оценить наши усилия – вы же скальд! Все настоящие поэты во все времена в глубине души предпочитали неизвестность. И оставались поэтами только до тех пор, пока не начинали мечтать о том, что все «когда-нибудь уладится». Надо отдать вам должное, ваша идея оседлать Мирового Змея чудо как хороша – от нее пахнет настоящим безумием. Я непременно попытаюсь воплотить ее в жизнь. Но это единственное ваше предложение, которое мне понравилось.
– Ладно, как скажешь. Я должен был догадаться, что такому, как ты, не нравятся чужие советы… Что ж, по крайней мере, я попытался!
– Подумайте, какие возможности перед вами открываются! – улыбнулся я. – Вы можете начать писать, как все было на самом деле, Снорри! Разве это не лучше, чем без конца переписывать чужие речи?
– Написать? Но зачем? – изумился он. – Для кого? Мир пришел к концу, и даже самому Отцу поэтов суждена гибель. Кто будет читать мои письмена?
– Скорее всего, никто. Но разве это имеет значение? Грош цена поэту, который пишет в расчете на то, что его каракули когда-нибудь будут прочитаны. Поэт пишет не для людей, и не для богов, и даже не для вечности, которая вряд ли умеет читать, а лишь потому, что обжигающие слова приходят неведомо откуда и безжалостно раздирают грудь. Или потому, что у настоящего поэта нет ничего, кроме слов, и он боится исчезнуть, если замолчит… О господи, неужели дилетант вроде меня, какой-то сопливый мальчишка, за всю свою жизнь с горем пополам зарифмовавший несколько сотен строчек, должен объяснять это такому великому скальду, как вы?
– Я тебя не понимаю, – хмуро сказал Снорри. – Я всегда писал для других людей. Для тех, кто был рядом со мной, и для тех, кто придет потом. Но я никогда не писал потому, что боялся исчезнуть. Как такое может быть?
– Значит, ты еще никогда не был поэтом, – сердито сказал я и сам сперва не заметил, что все-таки перешел с ним на «ты». Вообще-то так следовало сделать с самого начала, но почему-то этот процесс у меня всегда происходит до смешного медленно. – Что ж, у тебя еще есть шанс, используй его!
Умница Синдбад почувствовал мое настроение и зашагал быстрее, так что озадаченный моим романтическим бредом Снорри Стурулсон вскоре остался далеко позади.
– Макс, а куда мы сейчас, собственно говоря, направляемся? Надеюсь, не к рейхстагу? – насмешливо спросил Анатоль.
– Да, это было бы совсем уж неуместной пародией! – согласился я. – У меня есть идея получше. Что скажешь насчет зоопарка?
– Абсолютное безумие! – одобрил он. – Именно то, что тебе требуется, да?
– Ага. Кроме того, я надеюсь, что еще успею покормить медведей.
– Что?!
– Покормить медведей. Сколько раз был в Берлинском зоопарке, мне все время обламывали это удовольствие! То мама с папой, то служители зоопарка…
– А у тебя были мама с папой?
– Может быть, и были, – усмехнулся я. – По крайней мере, среди многочисленных воспоминаний, не вызывающих у меня особого доверия, есть и такие. Да какая разница! А вот куда подевалась наша Дороти? Думаю, она тоже захочет покормить медведей. По-моему, она просто создана для этого занятия!
– Я тут, – откликнулась Доротея откуда-то из-за моего плеча. – Ты почти угадал, когда-то я очень любила кормить зверей в зоопарке.
– А почему твой замечательный носик опущен к земле? Не грусти, Дороти! Ты так хорошо держалась все это время. Не надо портить эту историю печальным финалом. Улыбнись, душа моя. Ты еще помнишь, как это делается?
– Я попробую… Мне здорово не по себе, Макс. Я ведь довольно долго жила в Берлине. Правда, в западной части, но этот район я тоже хорошо знаю. Тут неподалеку сейчас снимает квартиру мой сын… вернее, снимал. Следует употреблять прошедшее время, да? В этом городе прошла моя юность. И сейчас я вспомнила, что это было не так уж плохо…
– Что – это? Твоя юность? Вот и славно. Значит, среди твоих воспоминаний есть не только паршивые – редкостная удача! – усмехнулся я.
– Моя юность… и вообще жизнь. Рождественские свечи и запах хвои, первые листочки и цветущие крокусы весной, пицца с пеппероне и дешевое красное вино в итальянском ресторанчике возле Оперы и наша развеселая компания. Конечно, дело кончилось тем, что некоторые из нас постарели и стали
